Неизвестный Олег Даль. Между жизнью и смертью
Шрифт:
Может быть, это не вполне уместно, но вот про Олега я могу сказать: «Он к товарищу милел людскою ласкою».
Он был, что называется, свободный человек. Хотя свобода бывает разная. Есть свобода принципиальная: этого я не приемлю, и этого не будет, а если будет, то я оставляю за собой право действия. Такой у Даля не было. Есть свобода первого проявления: а пошли вы все… Есть ещё свобода разгильдяйства и безответственности.
У Олега были импульсивные взрывы. В определённых ситуациях. Я даже не очень себе представляю, что в конкретной обстановке он мог бы или не мог совершить.
Он был очень эмоционален. Эмоции его заливали и захлёстывали… Олег — не борец, не знаменосец. Он был жутко порядочный, слабый, эмоциональный
Совестливый по большому счёту. Я могу себе представить, что он мог ПОСЛАТЬ кого угодно и куда угодно, но чтобы переступить… Правда, и у него бывали нарушения «трудовой дисциплины». Но понять его можно в таких ситуациях. Нарушение, но… не для себя! При всём его разгильдяйстве, в нём не было ничего эгоистического.
Такой вот он был: славный, милый и слабый.
Можно ли Олега назвать Артистом Милостью Божьей? Да, наверное. Что-то там есть такое… Я не знаю, Божьей ли или так сложилось, или Судьба, или коду него генетический — кто его душу знает… Но он Артист — со всеми этими плюсами и минусами. И не известно: чего больше и для чего. Понимаете? Например, я давным-давно не верю в разговоры о том, почему Пушкина не брали в Тайное общество декабристов… Ах-ах-ах! Все понимали, что они не хотели рисковать Славой России! Потом другие рискнули и ухлопали его на дуэли. Вот. Во-первых, когда они это дело затевали, они совершенно не планировали провал 14 декабря. Они это делали не ради виселицы и Сибири, а ради других целей… Это мы знаем, что они шли на смерть, оказывается. Так что, с этой стороны, им беречь не надо было Пушкина, а с другой-то — его нельзя было брать, потому что он — «женщина», потому что у него эмоции оголённые, потому что у него не держалось, он бы все эти тайные тайности… Ну, не держалось в нём, в нём бурлило, потому что превалирование эмоционального — это женское начало. У древних греков было что-то такое, не знаю — в порядке юмора или чего… О соотношении эмоциональности в мужчине и женщине. Одна десятая — и девять десятых. Там другая раскладка, в этой притче, но не это важно. Да вообще актёр — женская профессия. Не только я, многие это отмечают. Эта работа — эмоции, а где эмоции — там предел, прогорание. Понимаете, вот, наверное, и у Олега Ивановича… Принципиальным и последовательным декабристом Олег не мог быть. Он мог бы быть Пушкиным.
Что ещё мне запомнилось о съёмках «Земли Санникова»… Мы летали на ледник, где снимали сцену падения Крестовского в ледовую трещину, когда он срывается. Олег как-то запомнился в этой связи. Что касается трюков, то у нас в картине работали альпинисты, и все особо рискованные «номера» выполняли они. В сцене, когда Крестовский лезет с завязанными глазами на башню, по-моему, тоже был скалолаз.
В группе Олега обожали. Опять же, существует два вида обожания. Первое — душевное, искреннее, независимое. Второе — холуйское, лицемерное. И трудно сказать, чего было больше.
Мкртчяна Олег называл не Альберт, а Альбрэд. Обычно в экспедиции вся группа актёров перемещается вместе, ну, может, не всегда, но часто так бывает. А на этих съёмках мы в автобусе не ездили, нас четверых всё время возили на «Волге». Тоже… как-то пакостно было на душе от этого деления. Мы вот — «звёзды»… И Олежек, когда садился в машину, говорил: «Ну, вот сейчас опять этот Альбрэд начнёт… Сейчас начнётся…» Его уже начинало трясти.
Был однажды и такой случай. У нас в картине в ролях онкилонов снимались корейцы. Бог их знает, как они очутились на Северном Кавказе, но вот они были задействованы на съёмках в таком количестве. Снимались и взрослые, и дети. А у детей, по законам нашего прекрасного кино, съёмочный день должен продолжаться не больше четырёх
Потом, после, они мне руки кидались целовать за то, что я их вразумил. Ну, а что — народ… Народы все разные.
Мкртчян подошёл ко мне и говорит: «Ну зачем вы так, зачем… Не надо! Не надо настраивать их так! Мы же с вами не враги!..»
И тут Олег встал со мной плечом к плечу. Просто подошёл и встал рядом. И всё. Вот так вот… Он всегда вставал за правду. Не считался: повредит — не повредит это ему.
И ещё мне запомнился один эпизод. К концу нашей экспедиции начались съёмки картины «Плохой хороший человек». Олег играл Лаевского и попал в положение «параллельных съёмок». Мотался туда и сюда. На тех съёмках Олежек много работал с Папановым. И вот один раз он прилетел с «Человека» на «Землю». Олег рассказывал про Анатолия Дмитриевича и упомянул, что тот говорил ему: «Олега, ну, как это?! Я и бьюсь, и выжимаюсь, и так, и растак, а вот вижу иногда: не то, не хватает — и всё. А у тебя всё просто, легко, естественно и… не вымученно».
Сказал это Олег по ходу нашего разговора, просто к слову пришлось. Сказал, не заостряя на этом внимания. Без выпендривания, без педалирования. И прозвучало сказанное убедительно, легко, без хвастовства. А штука-то какая… К чему это всё. Я вот думаю… А может, в этом проклятие Олегово, в том, что давалось ему всё совершенно и легко — без терний? Ведь Олежек в большой степени оказался совершенно незащищённым человеком. В определённом смысле, направлении. С такой… душой! Душа Олега — нежность. До наивности. А была бы крепость — легче было бы противостоять с одинаковым равнодушием гадостям и подонкам, толкавшим его к краю. Ему было очень плохо и больно от этой незащищённости. Я так думаю.
Это страшная вещь. Как сказать об этом? Я знал и видел двух Далей. Был Олежек, о котором мы говорим. И был — Олег, который убивал себя. Человек и… слякоть. Один убивал другого. И один не мог поддержать другого. Ни в ту, ни в другую сторону. Была середина, и были попеременно края. Если говорить совсем открыто и честно, нужно было убить Олега Ивановича Даля, чтобы он не убивал Олега Ивановича Даля. Вот изнанка лёгкости. Кто знает, может быть, не было бы этого всего при крепости. А может, не было бы тогда Олега Даля…
Расстались мы с Олегом после этой работы хорошо. Обменялись телефонами. После «Земли Санникова» мы с ним встречались мимолётно, нежно и благорасположенно друг к другу.
Был один момент, когда мы чуть было не встретились в ещё одной киноработе. Летом 1977 года меня утвердили на роль директора заповедника в фильм Анатолия Эфроса «В четверг и больше никогда». Но… на меня Артур Макаров написал сценарий картины «На новом месте». Одно перебило другое. Я извинился перед Эфросом и ушёл. В общем, разошлись на этот раз наши с Олегом дорожки.
Кстати, я вот вспоминаю и что-то не могу припомнить точно: как я его тогда называл? Хотя, нет — верно… Олежек, Олег. А в поздние годы — уже Олегом Ивановичем.
По-моему, в том же 77-м году… Да, наверное, в 77-м… Где-то, я уж не помню — в редакции, что ли, какой, был «круглый стол», посвящённый актёрской профессии. Выступал я, излагая свои соображения по поводу «актёрского инструмента». Хорошо помню, кто и где сидел на этом мероприятии. Были там Калягин, Люда Зайцева, а справа от меня — Басов Владимир Павлович, за ним — Олег.