Неизвестный Троцкий (Илья Троцкий, Иван Бунин и эмиграция первой волны)
Шрифт:
Итак, с конца XIX по двадцатые годы XX столетия в литературном мире России наблюдался «скандинавский бум». Однако сами русские и скандинавские литераторы между собой практически не общались. Известно, что из-за отвратительного характера Гамсуна ни один из русских переводчиков не сумел договориться с ним о личной встрече132.
То же самое можно сказать и о российских журналистах. Пожалуй, единственным из их среды, кто имел в первой половине XX в. активные личные контакты с представителями литературы скандинавских стран, был Илья Маркович Троцкий.
Устанавливать прямые контакты с литераторами
Мне было известно о личном знакомстве Брандеса с Толстым, его двукратном посещении «Ясной поляны»133,
— пишет И.М. Троцкий в статье «Кнут Гамсун»134:
— Идея издать монографию, посвященную Толстому, его буквально зажгла. Он с жадностью ловил каждое имя, которое я ему называл, как участника проектируемого издания.
Вскоре русский журналист также перезнакомился со многими наиболее яркими фигурами норвежской литературной богемы,
— в том числе и с Кнутом Гамсуном, который в те годы восхищался Георгом Брандесом. Считал его великим радикалом, провозвестником европейского духа, высшей литературной инстанцией135.
И.М. Троцкий утверждает — и это его замечание вполне совпадает с мнением «гамсуноведов», что Гамсун:
В частной жизни <...> был крайне неуживчив, а по характеру замкнут, упрям, малодоступен и заносчив. <...> Его презрение к людям, самомнение и гордыня росли по мере роста его известности и материального благополучия. К пятидесяти годам его жизни, в эпоху, когда он был в зените славы, Гамсун успел основательно перессориться со многими корифеями скандинавской литературы.
Несмотря на «малодоступность» писателя, их личное знакомство все же состоялось. Как вспоминает Илья Троцкий в своей статье о Гамсуне136,
С Гамсуном меня свел <...> Квидамсон. Встреча произошла в кафе, где-то вдали от шумного центра столицы.
В комнате, насквозь прокуренной табачным дымом, с потолком, низко висящим над головами, сидели за круглым столом Кнут Гамсун, Андреас Хаукланд137, Бьерн Бьерсон и еще несколько человек из писательского мира. Квидамсон представил меня Гамсуну. Беседа велась на немецком языке, на котором, кстати сказать, Гамсун очень плохо говорил138. Зато выделялся Бьерн Бьерсон, на редкость интересный собеседник и талантливый рассказчик. Гамсун больше молчал.
Мое предложение написать статью о Толстом он выслушал с интересом.
— Но что Кнут понимает в Толстом? Это задание по плечу Квидамсону! — съехидничал Андреас Хаукланд, недолюбливавший Гамсуна.
Тот метнул в сторону Хаукланда гневный взгляд, процедив сквозь зубы: «Меня знает в России каждый интеллигентный читатель, но кому там ведомо имя Квидамсона?»
После такого обмена комплиментами для присутствовавших не оставалось сомнений в готовности Гамсуна дать статью для монографии. Окончательный ответ он обещал прислать в ближайшие дни <...>. Два дня спустя в моем распоряжении был этот ответ. Но каково было его содержание? Трудно себе вообразить нечто более наглое и возмутительное.
«О сумасшедшем старичке Толстом не желаю писать. Подпись. Кнут Гамсун».
Естественной реакцией на эту оскорбительную выходку мог быть крупный скандал. А поскольку русское общественное мнение, как правило, крайне болезненно реагирует на неуважение со стороны Запада к своим культовым фигурам, Гамсуну это грозило потерей имиджа. Ведь именно в это время русская критика весьма неодобрительно встретила выпущенную на русском языке книгу его путевых очерков о России139, увидев в ней «немало наивностей, неточностей, а иногда и просто ошибок». Даже такой горячий поклонник Гамсуна, как А. Куприн, сетовал: «Увы! талантливый писатель все-таки не избежал здесь исторической клюквы и самовара»140.
Судя по рассказу И.М. Троцкого, норвежские литераторы были шокированы выходкой Гамсуна не менее, чем сам журналист:
Возмущенные его недостойным поступком, они меня буквально умоляли не оглашать письма и избавить литературную семью Норвегии от скандала.
Лишь много лет спустя я рассказал в печати об этом позорном инциденте, который Гамсун, кстати, никогда не опроверг.
В статье «Каприйские досуги» И.М. Троцкий пишет,
что Бьерн Бьерсон, авторитетный журналист и театральный деятель, и вдобавок сын знаменитого писателя, классика норвежской литературы, ознакомившись с содержанием письма Гамсуна, умолял меня не предавать его гласности.
Однако из упоминавшейся выше статьи И.М. Троцкого141 следует, что о выходке Гамсуна он все же вскоре рассказал писателю Зудерману, который отреагировал на это словами «Нехорошо! Очень нехорошо!».
Но в печать, благодаря порядочности И.М. Троцкого, информация об этом не просочилась и скандал удалось замять.
Однако Илью Троцкого, для которого Лев Толстой являлся символом величия русской литературы, а то и культуры в целом, выходка Гамсуна задела буквально за живое. Он всю свою жизнь не мог ее ни забыть, ни простить. К тому после Второй мировой войны Гамсун однозначно стал персоной нон грата142.
И вот спустя полвека, стоя уже «у гробового входа», он вновь вспоминает этот инцидент в статье «Каприйские досуги»:
Произведениями <Кнута Гамсуна> русский читатель в ту пору упивался. Московский художественный театр удостоил Гамсуна постановкой двух его пьес: «У врат царства» и «У жизни в лапах». И этот потенциальный наци и предатель <sіс!> позволил себе в такой обидной и недостойной имени Толстого форме отклонить <свое> участие в антологии.
В наши дни антитолстовский выпад Гамсуна смотрится банальной акцией художника-модерниста, демонстративно низвергающего очередного классика «с парохода современности».
Молодой Гамсун позиционировал себя как бунтарь, ницшеанец, ниспровергатель авторитетов и борец с фальшивой моралью, процветающей в насквозь прогнившем и, по его мнению, вырождающемся индустриальном обществе. Его буквально бесило, что Толстой — превозносимый во всем мире классик русской литературы, вдобавок ко всему стремился быть вождем, «мыслителем и учителем жизни». «В сказочном царстве» он запальчиво объявляет:
Что мне, насколько я понимаю, не нравится, это — попытки великого писателя стать философом. Это превращает его творчество в позу. ...Философия Толстого является смесью старых банальностей и его собственных, удивительно несовершенных затей143.