Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго...

Семенова Ольга Юлиановна

Пришел Накамото-сан. Он переводил несколько моих повестей...

Хорошо знал Романа Кима, внимательно следит за рассказами Нагибина, любит прозу Быкова, Симонова, Бондарева, Шукшина. Он — редактор журнала «Изучение русского языка и советского театра» и преподаватель Института театрального искусства. Накамото пригласил мня в театр «Модерн арт» (по-японски это звучит: «Дзикан се гекидзе»).

Показывали занятную инсценировку повести Спигла. Пьеса называется «Свинцовые отношения». Героиня — наивная девушка,

старающаяся выполнить все желания людей. Около нее два человека: одному она хочет помочь скорее умереть, а второму — научиться писать хорошие стихи. Ее убивают в конце концов за доброту и наивность. Доброта и наш мир — понятия несовместимы, таков главный смысл пьесы.

У входа в театр — ни афиш, ни реклам. Театр относится к числу так называемых «подпольных». Несколько ступенек ведут в подвал.

Кассы нет, билеты продает один из членов труппы. Ни гардероба, ни буфета. В зале пятьдесят мест. Сидело там человек шестьдесят, потому что десять молодых ребят купили билеты без мест — это в два раза дешевле.

Крохотная сценка, — только японцы с их умением обживаться на микропространствах могут разыгрывать действие на такой площадке...

Заглянули в харчевню «Отако» (своеобразный ресторан ВТО японской столицы). Здесь очень дешево, шумно, демократично. Язык здесь намеренно грубый, рожденный жаргоном «подпольного» кинематографа, для которого нет запретов. Приходят сюда разные люди — и полицейские, и миллионеры, и проститутки; очень много ультралевых, некоторые из мальчиков сидели с громадными значками Мао Цзэдуна на груди.

Накамото перекинулся двумя словами с официантом, попросил его:

— Пожалуйста, каракатицу и хорошего чая.

Официант неожиданно по-солдатски щелкнул каблуками и сде лал идиотское лицо.

— Исполню по системе Станиславского!

Я недоуменно посмотрел на Накамото.

— Это мой ученик по театральному институту, — рассмеялся тот. — Утром учится, а вечером здесь. Он приезжий, родители бедны, стипендии нет, поэтому устроился сюда на работу. Хозяин здесь меценат, он дает ему и койку.

Подошли два режиссера из новой волны — Кобо и Эйнасике. Их бога зовут Фрейд: «Миром движут лишь две силы — потенция и импотенция».

— Ведь в истории мира не было ни одного старого революционера, — говорит Кобо. — Только молодые.

— Ваше кредо в искусстве?

— Я хочу препарировать социальное положение нашего общества, рассматривая его через призму сексуальной ущербности народа, — от стариков до детей, от нищих до мультимиллионеров. Наш, азиатский, Фрейд страшнее, чем ваш, европейский, потому что если европейский фрейдизм сейчас вырождается в гимн бессилию, слабости и опустошенности, то наша японская вариация на тему должна устрашить мир своей силой, мускулами и прищуром яростных от гнева глаз.

Завтракал с Альбертом Каффом, руководителем «Юнайтед пресс интернейшнл» по Азии. Разговор шел о боях во Вьетнаме, о ситуации в Пекине, о студенческих волнениях в Токио. Несмотря на то

что мы с Каффом на разных позициях, он как президент ассоциации иностранных журналистов, аккредитованных в Японии, старался помочь мне — созвонился с филиппинским послом и ходатайствовал о визе для «писателя Юлиана Семенова».

— Почему не «корреспондента «Правды»? — спросил я.

Кафф усмехнулся.

— Тогда уж наверняка не дадут.

Через Кавасаки и Иокогаму поехал на остров Эоносима. Побывал в океанарии. Смотрел получасовое шоу, которое показывают дельфины. Фантастично и страшновато. Когда дельфины, похожие на ракеты, выскакивают из воды, издавая странные, поющие звуки, захватывают ртом шар и осторожно надкусывают его, и шарик этот разрывается, и оттуда вылетают разноцветные голуби, а потом дельфины толкают резиновую лодочку, в которой сидит собака, а потом танцуют твист, — в те мгновения, когда, выскочив из воды, извиваются в воздухе, становится страшновато.

Нежные дельфины, наши водные братья, может быть, они отличаются от нас лишь формой тела?

Приехал в маленький городок Камакуру. Впрочем, за последние четыре-пять лет он разросся. Типичная Япония: никаких небоскребов, двух-трехэтажные домики. Крыши — словно тысячи сложенных рук, ладонь к ладони, как при молитве. Архитектура — застывшая музыка? Или — молитва?

Позвонили из Ти-Би-Эс. Это крупнейшая в Японии частная радиотелевизионная компания. Я давно хотел встретиться с работниками японского ТВ. Побеседовать с людьми, готовящими программу ТВ, весьма полезно, ибо они в значительной мере определяют «политику и практику» голубого экрана Японии.

Шеф международного отдела Ти-би-Эс господин Такаси любезно пригласил посетить компанию. Послезавтра беседа с господином Окамото в Эн Эйч Кэй — государственном ТВ Японии. Разница между этими компаниями в том, что государственное телевидение не принимает к прокату рекламы, в то время как Ти-Би-Эс — в общем-то ведущая японская программа — живет на рекламе и ей служит.

Однажды я освободился около одиннадцати часов и, уставший, лежал в номере — смотрел ТВ. Передавали прелестный итальянский фильм. Сорокалетний чиновник случайно попал в компанию юных хиппи; он хочет быть наравне с ними, влюбляется там в одну занятную девочку, страдает, когда она флиртует с другим, не может приноровиться к их ритму, и ему вдруг, как в детстве (все мы прошли через это), грезится то как она гибнет, а он ее спасает, то он вдруг видит себя в кругу семьи, то он ведет душеспасительные беседы с этой маленькой девчушкой, стараясь заставить ее жить по своим законам.

За ним глубина чувства, а за ней и ее друзьями — отчаянность, вызов, пренебрежение к скоростям и расстояниям.

Как, видимо, отдавали себя — свои сердца, мечты и горести — и сценарист, и режиссер, и актер этому сорокалетнему герою, своему второму «я».

Но через каждые двадцать минут этот фильм — грустный, пронзительно нежный — резала реклама: то на телевизионном экране проявляется чистая сорочка, возникающая из мыльной пены, то из взбитого крема рождается яблочный кекс. А потом снова кадры прелестного фильма.