Неложные мотивы

Это — первый сборник проекта, состоящего из тринадцати сходных.

В чем же суть проекта и этого конкретного сборника, первого и первопричинного, как бы натолкнувшего меня на идею всего проекта?

Конечно, конечно, и до сей поры, учитывая мой в принципе паразитический тип существования в искусстве (признаюсь, признаюсь, но не совсем в том смысле, в котором

как бы от меня это признание ожидается), я писал разного рода аллюзии и вариации на стихи чужие. Но, заметьте, это были известные стихи известных поэтов, так сказать, поп-материал, сразу ставивший меня в позицию жесткого отстранения (отнюдь не соперничества, как бывало когда-то, когда великие соперничали с великими). Я был маленьким и посторонним. Я разговаривал с памятниками, мой разговор был слышен, явен и звучал только по причине их усиливающего медно-чугунного звучания. Мой же голос был слаб и убог. Даже как бы и отсутствовал вовсе, являя этим отсутствием единственную мою возможность соприсутствия с ними в качестве немого укора (но не им, не им, великим, конечно, а судьбе!). Конечно же, всякие экзистенциальные штучки вырастали только как махровые цветочки комплексов и амбиций, впрочем, вполне бессознательно, как им и должно.

Иное дело стихи людей еще не канонизированных, моих коллег, живых современников. Я как бы входил в живой и непосредственный контакт с ними, притворяясь соавтором, толкователем, нисколько (может быть, опять-таки по собственной гордыне) не умаляясь перед ними. Но и, конечно, конечно, прилипал к ним как уже упомянутый и неистребимый в себе паразит, используя их — но уже не славу и имидж, как в случае с великими, а начальный творческий импульс, их находки и конкретные сюжетные и словесные ходы, на которые бы меня самого и не достало бы.

Заранее прошу прощения у авторов, мной использованных, что я не испрашивал разрешения, что своим вмешательством я нарушил некое табу суверенности творческой личности (слабым оправданием мне в этом может служить моя собственная открытость любому вторжению в мою деятельность — приходите, дорогие, вторгайтесь!). При этом я соображал так: произведения этих авторов сами по себе живут, неуничтожимы, как во времени, так и в вечности — подходи, снимай с полки, наслаждайся, забывай или вовсе не знай о всяких там перелицовщиках и мусорщиках.

Тем более, опусами по мотивам чьих-то творений баловались и до меня многие великие, так что сам жанр нарушения подобного табу как бы введен в традицию, окультурен и может быть списан на шутки и проделки великих, и в наше время не выглядит уже столь варварски, как иногда казалось и мне самому в процессе затрагивания грубыми пальцами тонкой плоти чужих творческих порождений.

Естественно, я отбирал стихи, чем-то меня затронувшие, отбирал я их и в сборниках, и в периодической публикации.

При этом присутствовала задняя немного жалостливая мысль: может, кто-нибудь из этих тринадцати мной используемых станет со временем известен, и я, как на подножке трамвая, зайцем, может быть, проникну в прихожую вечности. А что — такое бывало, бывало. Все-таки в тринадцать, вернее, учитывая и себя, в четырнадцать раз больше вероятность подобного. А уж коли станется и моему недостойному имени послужить каким-то своим пригодившимся боком истории, то уж буду рад, счастлив помянуть там и имена моих соратников по данному проекту.

Да, и напоследок, — все слабости, неувязки, неловкости и несуразности, а порой и непристойности прошу, конечно же, списать на мой счет как проявление низости, несуразности и суетливости моей натуры. Оригиналы тут ни при чем.

Коснулся разговор высокого

Все стихли, как налившись соком

Неведомого

Как будто острою осокою

Коснулись тела, и осока

Вдруг налилась девичьим телом

И неземным самоотдельным

Цветком махровым расцвела

Так вот было

В наши времена

Ты видишь, разве ж я не лью

Не проливаю

Немытые большие слёзы? –

Рыдает Роза Соловью

О Господи, когда бы в розе

Всё дело было!

Вон, страна рушится!

Кровь льётся!

Города, как Сталинград,

погребены под собственными останками! –

Об этом, об этом надо!

Ребёнок чистит пальчики

От мокрого песка

К нему подходят мальчики

Местные

Его берёт тоска

Но они проходят кучкою

Неясно веселясь

И он безумной Жучкою

Вдруг

Виляя и виясь

На четырёх лохматых лапах

В ужасе летит за ними

Лая и задыхаясь

Однообразный ход вещей –

Летают мухи преотлично

Я наварю к обеду щей

Жирных

Правда скорее символично

Чем реально

И станет хорошо и скучно

Глядь — за спиною кто-то скушал

Всё

Не мыши ведь

Я безумен, но ругать

Бабушка не станет

Безумная же

Меня

Хорошо в полях гулять

На колхозном стане

По осени

Ноги в грязи извозив

Ой, как сладко! сладко!

Вон, уже лежит в грязи

Тёплой

Дивная солдатка

Меня ожидая

Есть некъя низменная часть

От целого меня

Что воспалив дурную страсть

И вдруг переменя

Меня

Нежного

Тихого

Целиком переменя

Бросает в некий страшный омут

А ведь могло б всё по-другому

Выйти

Между нами

Двоими

Ясно дело, что по мотивам не любой поэзии можно писать. Но и ясно, что к поэзии, послужившей мотивом к написанию этих опусов, они имеют весьма условное отношение. Но что же их тогда связывает? Трудно сказать. Зачастую — просто удачно и вовремя брошенный взгляд на прилавок, где долго, не привлекая ничьего внимания, пылилась эта книжонка. Я не хочу сказать, что эти стихи не имели, кроме меня, иного читателя (хотя так хотелось бы), но мое прочтение, по определению данного труда, есть наиболее пристальное и пристрастное. Оно есть сильное толкование. То есть такое толкование, которое зачастую мало что оставляет от толкуемого материала.