Нелюбимая
Шрифт:
— Никто туда не переехал, — спокойно и решительно говорит дворник, — никакого пана Берлера там нет. Я, как дворник, как человек в таких делах уполномоченный, прошу без крика.
Ну, пожалуйста, без крика, что еще ей оставалось делать? Собственно говоря, дворник уже готов был уступить, но тут обозленная до крайности Ноэми воскликнула:
— Я спрашиваю, пропустите вы меня, — и вдруг ее осенило, — к Перским. Да, их фамилия Перские. Неужели и теперь вы меня не пропустите?
— Перские? — переспросил дворник. — Старая год назад умерла, а молодая переехала в Отвоцк. Вам надо прокатиться
Несколько дней спустя Ноэми вспомнила об одном из прежних друзей Камила, Зехемском. Неведомо каким путем она пришла к заключению, что Зехемскому известно, куда девался Камил. С немалым трудом она узнала, что Зехемский живет на Твардой. А на Твардой оказалось, что он там жил два года назад.
— Где он теперь живет?
Разговор ведется в дверях.
— А кто ж его знает? Такая птица за два года запросто могла двадцать раз сменить гнездышко. В адресный стол незачем ходить, молодчики вроде него не прописываются. В любой квартире жильца продержат без прописки месяц, а пройдет месяц — некого и прописывать. Может, в типографии Фельтеров на Маршалковской что-нибудь о нем знают.
В типографии Фельтеров маленький, старозаветный еврей не захотел даже взглянуть на Ноэми.
— Он не смотрит на женщин, — объяснил ей служащий.
— Ничего не поделаешь, — ответила Ноэми, — мне нужен Зехемский.
— Ах, вам нужен Зехемский… Да, он был нашим агентом. Чтоб вашим врагам так жилось, какой это был агент!
В конце концов Ноэми все-таки раздобыла адрес Зехемского. Мрачный дом, на лестнице даже днем горит газовый рожок, деревянные ступеньки залиты помоями; накопившаяся за годы грязь прочно въелась в эти ступеньки. Ноэми с трудом, ощупью нашла дверь. Отворила старушка:
— Кто нужен? Зехемский? Больше здесь не живет.
Старушка, маленькая, сухонькая, тихая, все-таки не закрывает дверь, ждет. Потом просит войта. В кухоньке темно и так скользко, славно вода непрерывно стекает на пол, тарелки неестественно блестят. На другой половине, отделенной от кухни перегородкой, стоят высокие железные кровати с медными шишками, накрытые плюшевыми покрывалами, шкафы, изъеденные жучком.
— Вы, может, сестра, может, родственница или, может, кто? — спрашивает старушка.
— Да вернее сказать — никто.
— Потому что он, видите ли, больше у меня не живет. Два года назад жил, может, меньше чем два, меня уже память подводит.
— А теперь?
— Теперь, видите ли, он нигде не живет. Он умер…
Все свободное от работы время Ноэми посвящала розыскам. Вначале она сердилась на себя: не надо его искать! Но потом себя убедила, будто ищет Камила не затем, чтобы вернуть. Просто ей нужно ему сказать: «Твой последний поступок показывает, что нам ничего другого не осталось, мы должны расстаться, но расстаться по-человечески!» Вот что она обязана ему сказать и поэтому его ищет. Но мало-помалу у нее пропала охота говорить с ним о разлуке. Ноэми мечтала только об одном: увидеть его.
До поздней ночи блуждала она по тем местам, куда ее гнала хоть тень надежды встретить Камила. Однажды она очнулась возле какой-то двери — на пороге стоял уродливый горбатый человек в ночной рубашке…
— Вы к кому? — резко спросил он, раздраженный тем, что его разбудили, едва он заснул. Ноэми смутилась. Она и сама не понимала, что ей здесь нужно. Надежда отхлынула, оставив только испуг. Она стояла, не зная, что ответить. Наконец выдавила из себя, что ищет подругу.
— Какую подругу? Как ее зовут? — сердился горбун. Ноэми убежала, спотыкаясь на темной лестнице.
Ей было стыдно перед людьми. Она убедила себя, будто все только и думают, что о ее делах. Как-то она зашла к своим старым знакомым; хозяин дома смотрел на нее с насмешкой в глазах, другие по крайней мере скрывали, а он — нет. Когда она спросила, не видел ли он ее мужа — она всех об этом спрашивала, — хозяин ответил:
— А как же, мы целый час гуляли, вид у него отличный, не заметно, чтобы у него были хоть малейшие огорчения или заботы.
— Где это было? На какой улице?
Хозяин дома не помнил. Когда он вышел из комнаты, хозяйка принялась ее утешать.
Разные мысли возникали у нее, она принимала десятки решений, но все они были плохи, потому что не давали душевного покоя, покой мог принести только Камил. Когда она падала духом, то вспоминала слова Камила: он говорил, что его уход не может существенно повлиять на их отношения. А если так, то зачем же ей отказываться от него, какой в этом смысл? Впрочем, она уже от него отказалась. Ей хотелось лишь, — так она себе внушала, — еще раз услышать его голос, еще раз поглядеть ему в глаза. Только и всего.
Часто, когда она блуждала по городу, у нее внезапно появлялась уверенность, что он сидит дома, читает книжку и ждет ее. Тогда она мчалась домой, до последней минуты веря в реальность своей мечты. По ночам долго не могла заснуть. Когда же наконец засыпала, приходил Камил и выражение лица у него было, как всегда, немножко кислое, но по существу доброе. Во сне она вела с ним долгие разговоры. Потом, когда разговоры обрывались, Камил исчезал, а взамен его появлялась огромная черная собака. Ноэми с криком просыпалась. Однажды ночью ей не спалось и она поехала на Прагу к своей бывшей няне и все ей рассказала. Муж няни, железнодорожник, моложе ее лет на пятнадцать, бурно выражал свое возмущение. Ночью, сквозь сон, Ноэми так пронзительно кричала, что железнодорожник дважды принимал валерьянку. К утру он, кажется, изменил мнение о Камиле.
VI
Она старалась не бывать дома, стыдясь молчаливой, ни о чем не спрашивавшей и все понимавшей хозяйки. Сегодня усталость привела ее домой раньше, чем обычно. Она уткнулась лицом в пальто Камила, висевшее на стене, ей захотелось с головой накрыться его пальто, и в этот момент раздался звонок. Ноэми подумала, что пришел Ежи, и лицо ее приобрело то выражение, которое обычно появлялось у нее при разговоре с Ежи. Она прикидывала в уме, сколько времени ей придется с ним провести. Дверь приоткрылась так медленно, словно в комнату кто-то прокрадывался, и на пороге показался Камил, а не Ежи. Ноэми смотрела на него широко раскрытыми глазами, разинув рот для крика, но крик так и не сорвался с ее губ. Дверь закрылась, Камил дальше не двинулся, и вот они стояли друг против друга, как прежде. На нее нахлынуло такое множество чувств, жизнь так бурно возвращалась к ней, что Ноэми почти утратила физическое ощущение своего существования: бормотала что-то непонятное ей самой, держала его руку, сама того не зная, всматривалась в его лицо, такое далекое и вместе с тем дорогое, тихо плакала и не могла выдавить из себя ни звука, ее душевное состояние никак нельзя было выразить с помощью слов.