Шрифт:
I
Жизнь – сложная штука, и это каждый знает. Когда всё идёт хорошо – не зевай, в любой момент судьба из-за угла нанесёт удар, и чем меньше ты его ожидаешь, тем крепче тебе достанется. Оглянуться не успеешь, как из благополучного и счастливого человека превратишься в контуженного, потерянного неудачника, который всё понять не может, что вообще произошло и – главное – почему!? И опыт говорит, что в безнадёге, вязкой и глубокой, как болото, вязнешь именно как в болоте. Из неё очень трудно выбраться. Почти невозможно. Лишь у единиц получается точно так же, как и с попаданием в яму: бац! – и удача шлёпает по темечку. Это такое исключение из правил, что о нём и говорить-то стыдно, не то что рассчитывать. Обычно благополучие строится по кирпичику, по крупинке – а теряется в один миг.
И вот, можно подумать, что отчаяние – единственный подарок, который жизнь способна подкинуть человеку. А на вопрос «Ну почему? За что?» ответит одна религия, только мало кого её ответ полностью удовлетворит.
Увы, до момента, пока не грянет, и прежняя-то жизнь кажется человеку далёкой от совершенства. Как водится: и то не так, и это не эдак, всегда есть к чему придраться и о чём помечтать, горестно скруглив бровки. Потом дожидаешься, когда привычное станет прошлым, вляпываешься в худший расклад и вот тут-то запоздало оцениваешь, насколько тебе было хорошо. Научиться бы ещё запоздало наслаждаться утерянным, но это сродни полному бескорыстию, встречается реже, чем крупинки золота в почве.
На самом-то деле Севель прежде не считала, что несчастна. Да, ей не особо повезло в самом начале жизни. Вот, к примеру: мать была вынуждена оставить её в приюте. Севель, собственно, матери и не знала. Приют – что в этом слове вообще способно ободрить? Тягота, уныние и страх. Туда отдавали девочек, которых матери не способны были прокормить, и то, как девочки там воспитывались и как жили, зависело только от персонала. Кто стал бы особенно заботиться о брошенных девочках? Их и так с каждым столетием рождалось всё больше. В позапрошлом веке, говорили, приходилось примерно восемь девочек на одного мальчика, а сейчас – уже больше десяти.
Но Севель оказалась в приюте, которым заведовал очень хороший человек – да что там, самый лучший и добрый, которого Севель когда-либо знала. Он был искренне увлечён своей работой, следил, чтоб воспитательницы заботились о подопечных как следует, в меру их наказывали, и старался пристраивать выпускниц на производства, чтоб не пропали на улице. Если, конечно, удавалось. Директор частенько спускался в общую спальню девочек постарше и утешал их, объясняя, что женщины не бесполезны миру, всё-таки именно они производят на свет будущих мужчин, а кроме того, трудятся на заводах и фабриках, в мастерских и магазинах, в больницах и приютах и тем самым каждая вносит свою лепту. После беседы с ним светлело на душе – Севель сохранила о директоре самые добрые воспоминания.
Иногда она думала: он так добр потому, что у него-то самого есть сын – от одной из бывших воспитанниц. И тут же добавляла про себя: это правильно. Он заслуживает счастья. У каждого хорошего мужчины должен быть сын, а лучше двое.
После приюта она с помощью директора сумела попасть на фабрику, где производился бытовой пластик, но долго там не выдержала. Там требовались работницы покрепче. У хрупкой Севель не хватало сил ворочать огромные тюки материала и по четырнадцать часов стоять у конвейера. Потом была свиноводческая ферма, где удалось проработать только сезон – вернулась основная работница. А потом наконец повезло, и Севель взяли в мастерскую по производству жалюзи. При мастерской даже было небольшое общежитие, за которое брали очень умеренно. Жили по шесть девушек в комнате, и с некоторым комфортом – кухонька и душ на этаже, два туалета. Жили дружно, иногда прикрывали товарок от бдительных комендантш, особенно если речь шла о свидании, тем более с мужчиной.
О, свидание с мужчиной – это была мечта почти каждой женщины вокруг Севель. Они вздыхали, вырезали из журналов или покупали в книжных магазинах мужские фотографии, томно делились сплетнями, что у соседки из третьей комнаты, вроде бы, было что-то со старшим менеджером местного кафе. Сама Севель о встрече с мужчиной даже не мечтала. В голове у неё носилось смутное – может быть, когда-нибудь, когда удастся найти работу ещё лучше и жирнее, когда появятся деньги на съём комнатки и на уход за собой, удастся прикупить красивые вещи и украсить себя, можно будет попытаться сойтись с каким-нибудь мужчиной. Может быть, родить ребёнка… Но это очень далёкая перспектива.
Правда, опыт всё-таки случился. Когда однажды вечером её вместе с двумя другими девушками отправили прибраться в цеху, один из тамошних мужчин (она толком не разглядела, кто именно), схватил её сзади, оттащил в сторону, на груду ткани, и здесь поспешно спустил ей штаны. Она перетерпела, стараясь не вскрикивать, и недоумевала лишь, что в этом занятии может быть такого интересного, о чём вздыхают все вокруг. Неприятно и неудобно. А вначале так и вообще больно.
– Эй, чего ты там возишься! – кричали издали другие мужчины. – Тут поинтереснее.
Он отпустил её и ушёл, и Севель поспешила убраться с их глаз. Надо было поскорее закончить работу, а то старшая будет недовольна. Кровь из носу нужно показать себя усердной работницей. Понятно, что для старшей объяснение «кто-то из мужчин задержал» – совсем не объяснение и не оправдание. Работа должна выполняться. Севель и так слишком уставала, а потому боялась, что её не оставят после испытательного срока.
Но вот, оставили, наконец решилось, и можно было вздохнуть с облегчением… И именно теперь её принялось преследовать странное недомогание, которое в женском обществе моментально определили как беременность. Девочки, не слушая возражений Севель, принесли тест и заставили сделать. Результат ошеломил её. Откуда могла взяться беременность, от одного-то раза – разве ж бывает? Получается, что бывает, ведь иначе животу взяться неоткуда. Она слушала со всех сторон: «Ну, что же ты не рассказала?! А с кем? А когда? Кто он – ты спросила?» и растерянно молчала.
Чуть позже к ней пришло полное понимание ситуации. Беременность означала конец всего. Зачем мастерской держать беременную работницу, если можно найти небеременную. На следующий день она уже плакала в кабинете у начальницы. Лучше было сразу сказать, ведь понятно, что слух пойдёт очень быстро, беременности в общежитии случались редко. Все всё узнают, и тогда уж точно никто из начальства не захочет помочь.
А тут удалось смягчить старшую. Она разрешила Севель остаться, пока работать, но предупредила, что если та не будет вырабатывать норму, придётся уволить. Оплата здесь была сдельная, но норма должна была выполняться, и была она не так уж и мала. Севель вздохнула с облегчением: работа была полегче, чем в других местах, и можно было работать сидя. За одно это уже стоило держаться. На любые более или менее хорошие места, вроде работы продавщицы или кассира или тем более на склады, брали только после подписи мужчины – отца, брата, мужа, если женщине очень повезло. Одиноких или выходиц из чисто женских семей старались не брать – они считались недостаточно надёжными. Либо уж требовалось предъявить свидетельство о специальном образовании.
Но для того, чтоб получить хоть какое-то приличное образование, нужно было принадлежать к обеспеченной семье. Севель и надеяться не могла хотя бы закончить вечернюю школу – слишком дорого для неё.
А чуть позже, когда живот уже начал потихоньку формироваться, и начали ощущаться первые робкие шевеления, она задумалась о судьбе дочери. Было понятно, что оставить её при себе не получится. Ну куда её? На свою койку, одну из шести в общей комнате? Так другие женщины будут не особенно рады детским воплям по ночам. А кто станет за ней смотреть, когда мать будет на работе? Некому. А на какие деньги покупать ребёнку хотя бы пелёнки и прочее? Заработанных денег Севель с трудом хватало на себя.