Нелюдь
Шрифт:
Мы с мамой оставались одни и сидели на кухне, прислушиваясь к крикам и воплям, доносившимся из мотеля. Это «гуляли» туристы. Может быть, их и можно понять. В конце концов, они были на отдыхе.
А вот наш папа — нет. Для него это стало естественным и каждодневным времяпрепровождением.
Я тогда училась в девятом классе и не особенно интересовалась подробностями жизни моих родителей. У меня тогда было много своих интересов, которые свойственны этому возрасту.
В девятом классе я впервые поцеловалась
Так что у меня было много тем для размышлений, чтобы не вдаваться в нюансы взаимоотношений родителей.
Но потом все выяснилось и встало на свои места. Просто я не замечала, что творится во взрослом мире. Моя мама совершенно отчаялась. Ее одинокие вечера вдвоем со мной совершенно ее доконали. Сейчас я могу представить себе ее состояние. Она сидела одна в доме вдвоем с дочерью и все время напряженно думала о том, где сейчас и чем занимается ее муж.
Под вечер, или ночью папа приходил, и я шла спать, довольная, что все в порядке и папа дома. Но каково было маме встречать его — выпившего, веселого, и знать, что он провел вечер в окружении таллинских знакомых и красивых девиц легкого поведения?
Что она чувствовала и что переживала при этом? А девицы такие крутились тогда возле каждого начальника средней руки в Эстонии, особенно в туристском деле…
Свобода нравов тогда в нашем окружении была ужасающая. Вся Эстония пыталась брать пример с Европы и главным образом брала пример в смысле свободы морали. Я же говорю, что народы заимствуют друг у друга только самое плохое…
Вероятно, моя мама сильно переживала все происходящее. Просто она была нордическая женщина и не позволяла себе высказывать чувства при посторонних, тем более при собственной дочери.
Но мама была еще довольно молодой, ей было всего тридцать четыре года. Тогда мне казалось, что она уже старая, а теперь-то я понимаю, что она вовсе не ощущала себя старухой. Наоборот, она думала о том, что еще молода и у нее, может быть, много хорошего впереди, а жизнь ее погибает тут, рядом с мотелем и распоясавшимся мужем…
Несколько раз я оказывалась невольной слушательницей неприязненных разговоров между отцом и матерью.
Домик у нас был небольшой, и по ночам, когда было тихо вокруг, все было отлично слышно из соседней комнаты, все разговоры. Особенно, если лежать тихо и прислушиваться.
«Крис, — говорила мать отцу. — Ты опять пришел ночью, и опять от тебя пахнет вином, хотя ты обещал мне быть аккуратнее».
«Брось, Мээлита, — отвечал отец. — Может настоящий мужчина вести себя по-мужски или он должен постоянно оглядываться на жену? Это же не по-мужски. Ты ведь хочешь, чтобы твой муж был настоящим мужчиной?»
«Да, но я не считаю, что помада на твоей шее, которую ты даже не удосужился стереть,
«Мои обязанности, моя должность накладывают на меня кое-что, — говорил, как бы оправдываясь, отец. — Ты же должна понимать, что я, как руководитель крупного туристского заведения, просто обязан делать некоторые вещи… Встречать начальство, важных гостей…»
«Ах, Крис, — с отчаянием в голосе говорила ему мама. — Это так, но я уверена, что случайные связи с девками и пьянки отнюдь не входят в твои служебные обязанности».
Это были бесплодные разговоры. Они не могли привести ни к чему хорошему, и не привели.
Постепенно моя мама отчаялась и стала тоже иногда ходить вместе с отцом по вечерам в мотель.
Теперь в эстонских газетах иногда пишут о том, что русские туристы развратили чистые нравы эстонского народа. Что наплыв растленных жителей славянского востока развратил людей. Бог им судья, этим газетчикам. Кто не хотел растлеваться, тот не растлевался. Это дело совести и желания каждого…
Иногда родители возвращались с этих гулянок вместе, но все чаще стали приходить домой порознь.
Хельга сказала это и замолчала. Она сосредоточенно вскрывала новую пачку сигарет. Ее длинные ногти царапали целлофановую обертку.
— Ты хочешь сказать, что твоя мама стала такой же, как отец? — спросил я, не выдержав ее паузы.
— Нет, вовсе нет, — ответила Хельга, чуть задумавшись на секунду. — У моей мамы совсем другой характер. Она — жесткая и решительная женщина, но в душе она романтична, и ее желания всегда лежали в русле обычных вещей, связанных с любовью и семьей. Просто она попала в сложную ситуацию.
— В какую? — поинтересовался я, и тут же мне стало неудобно, что я тороплю Хельгу с ее рассказом. Надо было мне быть потоньше и понимать не только умом, но и сердцем, чего стоит молодой женщине рассказывать мне такое со всей откровенностью…
Вероятно, мне следовало бы быть не доктором, а священником. Все так охотно рассказывают мне все подробности своей жизни. Раньше я считал, что это касается только моих пациентов — преступников, а теперь оказалось, что это распространяется и на прелестных молодых дам.
— В какую же ситуацию она попала? — спросил я, ожидая услышать нечто тягостное и полукриминальное, что сопровождает обычно фразу «сложная ситуация»… Но все оказалось проще и прозаичнее.
— Сложная ситуация — это ее семейная жизнь, — просто ответила мне Хельга, поднимая глаза от распечатанной наконец пачки сигарет. — Больше, собственно, ничего… Но для моей мамы все это было слишком тягостно. А тут подвернулся Василий Савватеевич. Как нельзя более кстати, учитывая то, что творилось в нашей семье…