Немцы

Терехов Александр Михайлович

Пусть, но потом. Потом. Большая Эрна влюбится в какого-нибудь скота, и уже беременная — останется одна, родит свою маленькую девочку и вернется домой в комнатку с партой, где словно ничего не изменилось, когда меняется всё, — будет много и весело разговаривать с дочкой, и не рыдать, чтобы не испугать ее, и стараться справляться: всё сама потому, что сама виновата; и за каждой дверью будет стоять Сигилд с «а я предупреждала», «а я так и знала», «ну, кто был прав», «и что ты думаешь дальше делать?», «я не отказываюсь помогать, но всё-таки я не вечна, и Федя не обязан, ты должна осознавать свою ответственность, если уж родила — на что ты планируешь жить?»; и никого не будет замечать урод — он устает на работе, ему пора отдыхать и время наконец позаботиться о себе (сколько лет он тащил эту ношу! Эрна когда-нибудь вырастет?), а тут нагрузка на бюджет, и нет сна — почему ребенок всё время кричит? Эрна будет беречь деньги и то, что кажется «самым необходимым», с каждым днем будет сохнуть, уменьшаться в те неподвижные времена, когда ночи врастут в дни и лягут бесконечной дорогой из бетонных плит, плита за плитой, от «часов кормления» и до, время тяжелых пробуждений, когда нащупываешь в памяти цифру дня и на каждом дне написано «такой же», «точно такой же»; она будет сидеть на лавочке чуть в стороне от пруда, ближе к детской площадке, покачивая коляску в пустоте, когда колясочные стаи расползлись по режимным клеткам, у школьников каникулы, быдлу рано, а у любителей собак пересменка, на воле — это ее скромная

воля; Эрна будет хмуро думать о своем — о чем? думать ей особо не о чем, поэтому будет просто смотреть… Сколько времени потратил сам Эбергард, глядя ей в глаза, в ее глаза, удивлявшиеся ночному небу, устремленные в угол тьмы, ограниченный провинциальной опасной, костлявой от сосулек крышей, на звезды, так смотрел и смотрел, и казалось: любовь — любовь его течет в Эрну, как клей; вот это — это не может не оставить следа: как плавали в море нос к носу, за ее головой в панамке горбатился спасательный жилет и она шептала: папа, не отпускай меня далеко, и он шептал: я тебя никуда не отпущу, и она шептала свое: и я. Как восхищала, приводила в трепет ее белая, изначальная кожа, не сработанная, крепкая и чистая, гладкая, — вот такой должен быть всегда человек. Его руки, несущие Эрну, их ночное дыхание, бесстрашный ежик ночных сказок… Не оставлял на дневной сон в саду. Дарил всё, что хотела и могла захотеть. Но главное — взгляд, что-то неуловимое, струящееся, ток — вот об этом он заботился в первую и последнюю очередь. Посмотри на меня. Наверное, про глаза он напридумывал лишнего. Если души нет, то и под веками — просто глазное яблоко. Хрусталик какой-то. Управляющие мышцы. В окружении ресниц и бровей. И с сердцем никак не связано. Эрна об этом еще не знает, она будет смотреть и смотреть на свою девочку и не сразу заметит незнакомого человека, идущего без тропинки, кратчайшей линией к ней, а потом выпрямится и замрет, вдруг угадав, кто это, испугавшись (но всё-таки на что-то сразу понадеявшись), но ненадолго — потащит оправданием, щитом из коляски свою позевывающую космонавтку: вот, это твой дедушка — и обе замрут: с чем он пришел? — и помолчав, всё-таки расплачется: папа… И он обнимет ее — малознакомый человек малознакомую… Сегодня мы улетаем, у меня есть дом в Испании, там уже всё готово, тебе будет помогать русская няня. И я буду там, с тобой. Мама сможет приехать к тебе погостить. Тебе надо отдохнуть, понять, что ты дальше хочешь. Когда ты решишь, я тебе помогу сделать всё, что захочешь. Что тебя здесь держит? И она торопливо выдохнет: только не передумай, ничего! И они будут там жить на стороне солнца, знакомиться, разговаривать, обсуждать. Он будет рассматривать ее лицо, «ну, пап…», не могу наглядеться, как удивительно сквозь мамины черты проступают мои, «все так говорят!», и будут вспоминать отсюда назад — каждый свое, пока их воспоминания наконец не сольются в общие, где они уже вместе, просто каждый запоминал свое, кто-то больше, а кто-то поменьше… И может быть (но не обязательно, он не ради этого), когда-то вечером, уложив свою девочку, Эрна скажет ему, в седой затылок, что, в общем, очень любит его. И всегда любила, просто… Он усмехнется: да? Это… Это, понимаешь, становится ясно не когда человек что-то говорит. Это просто ясно как-то само по себе. Это есть. Или нету, не слышно. Как Бог. Вот Бога нет. А любовь… и за всю жизнь, бывает, не понять, как же с ней, любовью, было на самом деле… Вот я не сразу понял, что люблю тебя и буду любить всегда. «А сейчас?» Что? «Сейчас ты чувствуешь, что я люблю тебя?» Он не бросится отвечать тотчас.

И если, еще потом, ей надо будет, пора уже, улететь пробовать в жизни что-то еще, расти, он не будет цепляться… я буду ждать вот здесь, каждое утро, позванивай, а хочешь — оставь мне свою девочку, и я буду разговаривать с ней, и рассказывать про тебя, никто не знает столько историй про тебя, и какая ты была и есть на самом деле. И с ней мы проживем по дням всё, что не получилось с тобой. Все домашние задания.

Индивидуально, за десятку, «решающий всё» человекотренер А. Шишковский занимался после общих «разборов ситуаций» в общероссийском гражданском правозащитном клубе «Право отца», в нагретом зале, в обозленных стенах.

— Садитесь, пожалуйста, — в первом ряду, это всё, на чем он посмеет настаивать; Шишковский приятельски улыбнулся, опять в белой майке, джинсах и кедах, сегодня обритый, с равномерно загорелой, словно выкрашенной головой, но постарше его (прикинул Эбергард), и постоянно щурится, жжет ему глаза что-то изнутри. Шишковский выпроваживал тупых, недопонявших, желающих дотронуться и запомниться и перейти наконец из пациентов в специалисты, личные знакомцы: «извините, у меня консультация», «отличный вопрос! с него и начнем следующий разбор! спасибо огромное!», «концентрация и — удар! давайте придерживаться выбранной тактики!» — и вопросительно улыбнулся черноволосой высокой женщине (Эбергард видел ее в прошлый раз, так и думал: встречу опять — и почему-то обрадовался, как любой мечтатель), с ходу, словно завершая давно начатое движение, намереваясь ее обнять в каких-то безгрешных лечебных целях, — женщина ловко отступила и спросила его суховато и кратко, услышав ленивые ответы, кивнула: спасибо, отдала визитку, как пропуск на выход, и быстро пошла к дверям; она узнала Эбергарда и разочарованно улыбнулась: «я так и знала», с насмешливой укоризной, — ей в деталях известен местный производственный процесс, как бы независимо ты ни стоял прошлый раз, как бы ни уходил красиво в самом начале проповеди; опять в строгом костюме для конторских дел, но сегодня неожиданно глубоко открыла грудь, и Эбергард едва взглянул ей в лицо и сразу на — оказавшуюся большой, да просто огромной — грудь: вот это да. Белые мякоти. Красивая девка.

— Наконец-то! — улыбка Шишковского мигнула опять: «насилу выпроводил, да разве это люди, так — материал, слабые, пустые, мы-то понимаем с вами, но приходится — надо и им помогать, кто им поможет, а вот вы — другое дело, вы — интересны мне чрезвычайно и важны, вы — уникальны, вас я ждал»; чуть послушал и сразу вскочил и прохаживался: насиделся на «разборе», либо купил шагомер и калории жжет, либо не может спокойно слушать, на отметке:

— Иногда мне кажется, что Эрна становится похожа на свою мать, просто узнаю…

Шишковский горячо и тесно вклинился:

— Эта проекция — обычное дело! Называется «синдром замещения». Так, а я забрал вашу квитанцию? Давайте, я уберу. Итак! Или — еще не всё? Давайте так: я начну, скажу, что я уже успел увидеть, выложу, как бы — поле, да? Плоскость настоящего. И — как бы — пространство, коридоры решений. Как вижу. А вы потом, если посчитаете нужным, продолжите. Если сохранится э-э… необходимость.

Эбергард подумал: сколько времени человекотренер отводит на каждый прием? есть ли у него норма, как в поликлинике?

— Вы что хотите?! — вдруг выпалил Шишковский раздраженно и незнакомо, словно ломится кто-то посреди ночи в дверь; остановился наискосок от Эбергарда, оставив одну ногу позади, в упоре, — сейчас разбежится и прыгнет сверху на него, оставляя ему время ответить, но с угрозой «вот только раскрой свою…» — Спокойствия? — и сам ответил: — Да. Конечно. Заплатили же… У вас «синдром замещения»? Я это лечу. Уговаривайте, — Шишковский протянул растопыренную ладонь к его лбу, издевательски гудя, — вну-ушайте себе: ваша дочь — не ваша жена бывшая. В девочке вашей собрано всё самое лучшее от мамы и — что самое важное, так? — всё лучшее от вас! Она-а — так нормально? не быстро едем? не пора сделать санитарную остановку? — заорал Шишковский и смял ладонями щеки, и тихо: — Она — это вы. Только лучше и чище. Говорите себе это постоянно. Потому что это правда. Замечайте — это легко! — черты своего характера в ней и радуйтесь!

Чем больше вы будете общаться, тем больше ваша дочка будет похожа на вас. Не сдавайтесь! Не отступайте! Боритесь! Отступите, и вот тогда-то ребенок и усвоит всё, а не только хорошее, мамино — то, что вы ненавидите. Ну вот. Легче стало? Еще бы! На свежий воздух!

Шишковский оперся задом на сцену, вытянул ноги, сплел крестом, посбивал с джинсов воображаемую пыль — театр, понимал Эбергард, не обращай внимания, но — внимательно слушай:

— Консультация закончена. Тра-та-та-та… — и Шишковский неподдельно зевнул, так, что и Эбергарду захотелось. — Или — всё же нет? Или вас еще что-то волнует?

И он вскочил и прошелся вдоль сцены (всё равно, подумал Эбергард, это я тебе плачу, я тебя нанял, это ты служишь мне, моя квартира больше, моя машина лучше, сверху я, и так будет всегда — ему показалось важным сейчас про это вспомнить), подбросил что-то невидимое на руке — яблоко? — и поймал и сжал!

— Я думаю, вас в первую очередь, попервей всего волнует другое. А именно: есть ли у вас дочь?

Эбергард улыбнулся, чтобы хоть что-то…

Шишковский обрадовался его улыбке — о! — так он и думал.

— Всё-таки надежда! И готовность бороться. Тогда ответьте себе, пожалуйста, на следующие вопросы, быстро! Готов ли я врать? Лжесвидетельствовать? Совершать подлог и подкуп? Подтасовывать факты? Клеветать на других? Ради своего собственного блага и блага немногих близких готов ли я, — Шишковский размеренно читал текст диктанта, не помогая троечникам интонацией и паузами, — отказаться от своего социального статуса, материального положения? Сменить место жительства на другую страну? Другой континент? Если на все вопросы «да», то непонятно, почему дочь еще не с вами. Если ответ «нет», — Шишковский, делясь хорошим запахом, нагнулся к отцу с сердечным участием, — у вас нет дочери.

И вернулся к сцене — первый раунд — и:

— Так? A-а, вы как-то не так собирались бороться… Годы, суды, доказательная база, судебно-психологические экспертизы и — время. Вы, как я заметил, очень надеетесь на время. Вернее, на законы природы и голос крови — на всё, что проявляется, должно проявиться со временем. Годы прошли, и вот — она идет к вам, а вы — седой и моложавый, такой загорелый, как вот я сейчас, катаетесь на квадроцикле, подтягиваетесь двадцать раз, особняк под пальмами, квартира в Лондоне и тотчас же — еще одна квартира в Лондоне, уже для нее, — запах денег и власти, и ключики от мира вот они, у вас, но вам для нее не жалко: дочка подрастет, повзрослеет, постучится, и вы — весь мир откроете ей… А если время не оправдает ваших надежд? И не сыграет за вас? А просто пройдет, равнодушно всех сминая, как проходит, — он протяженно произнес, — в абсолютном большинстве случаев, и вы где-то в скромной двушечке с небольшой кухней, а может, и — сдали квартиру и перебрались на шесть соток, в домик, туалет за сараем, сильно потрепало вас, очень болит нога, ничего не сделаешь, время настало чему-то всё время болеть — у вас болит нога, да-а… И в спину вступает. Не каждое утро и встанешь… В новой семье тоже всё как-то непросто у вас… Не задалось, да уж ничего не изменишь… Сынок, например, новый попивает, либо — очень простой такой получился человечек… А всё это — особняки, Средиземноморье, машины марки «мерседес», это всё как раз получилось там, у вашей бывшей супруги, и у вашей дочери есть, а вы — сидите на табуретке, боретесь с мухами, отдыхаете от прополки картофеля, но опрятный, конечно, следите за чистотой рубашек, вот только если зубы немного подзапустили… Так это разве удержишь при ограниченности средств… Звуки раздаются при еде такие… щелкающие… Стесняетесь при посторонних кушать. Яблоко приходится вот так тоненько нарезать. А вы — очень любите яблоки! Зато весь — вот так вот! и вот так! в два слоя!!! — вы обмотаны победными судебными решениями, доказательствами, что вы любили и не отступали, ничего не жалели и всё отдали! А время, то самое ваше время, прошло, а дочь всё равно не возвращается. Ну хорошо — один раз! — заедет. Но так, что лучше бы и не заезжала. Так, что станет ясно: в следующий раз — на ваши похороны. Да и то если не будет в Бразилии в это время, там один перелет… Юные девы, мы с вами это знаем, жестоки. Понимаем почему: короток их день. Они и спешат, пока не стемнеет…

Он рассмотрел лицо Эбергарда с детальным вниманием стрелка, подошедшего к дырявой мишени:

— А развелись потому, что разлюбили, да?

— Ну… Да, фактически.

— Угу. А сначала — очень любили. Потом пожили и как-то разлюбили. Но сперва-то любили… А может, и — нет? Так просто совпало: пора уже с какой-то одной спать. Здорово, когда кто-то вкусно поесть приготовит — абеденье-е-е… И стирка. Опора, короче, какая-то рядом. Опора и горячие обеды. Регулярная физическая близость! И родители ее с жильем помогут, подкинут… Не предполагали? Ну, может, подразумевалось как-то. А любови и не было, показалось по молодости, мальчишка, глуп, ошибка, извини. А подрос, огляделся: столько доступного вокруг, многое покупается, да всё! Зарабатывай и получай! Главное — идти всё время вперед и вверх, двигаться, пошагово! Толкаться, не уступать, достигать поставленных целей! А она, в смысле бывшая супруга, как-то не идет пошагово, стоит, как ни посмотришь: лежит себе на диванчике, ей бы «просто жить» или хуже — «быть самой собой», чтоб «любили такую, как есть»… И тело… Куда-то исчезает ее тело. До полного неразличения. Уже вроде и не женщина. А что-то. И опора эта уже не подпирает ничего, осталась далеко позади, бесполезная вещь, загромождает, мешает, ясно: ничего уже с ней не будет — никогда, понимаете, как страшно, — ведь совсем еще не старые люди — а никогда ничего другого, каждый день одно и то же! — да еще раздражает, сука, своей никчемностью, а гордости сколько… Да надо другую выбрать, взять последнюю модель, со всеми наворотами и опциями, и попробовать, при чем здесь «разлюбил»? Вам не хватает только уверенности, так я вам ее даю: у вас — всё идет правильно! ничего страшного, что пока побаливает, там, впереди и выше, будет еще одна ступенька, ступнете выше и поймете, что и дочка-то вам не очень подходящая попалась, и откуда в ней только всё это неприятное взялось? Точно, что не от вас! Какие-то тещины гены! С какой стороны ни глянь — не ваше, не подходит вам, совершенно чужеродный человек! И ведь тоже — не изменишь, упрямые все, ничего не хотят слушать. А надо же двигаться, нельзя терять время, упустишь возможность, когда еще… А сколько злости в ответ, гонора непонятного! Уважения должного — ноль, только ей все должны. А почему, спрашивается? В конце концов, у каждого своя жизнь, не хочет человек жить как следует — не заставишь, пусть остается! А вы — дальше. Маму получилось… утилизировать? А с дочерью — да еще легче получится, опыт! Цветущая и растущая ваша жизнь отторгнет чужеродные организмы! Вы что больше всего на свете хотите, что первое в списке? Скорее! Я отсюда прочту: написано (как и у всех): приращения удовольствий — так зачем бороться за дочь из-за того, что сейчас, какое-то небольшое истекаемое время, вам что-то такое там… дискомфортное… кажется? Не отвлекайтесь от движения, неподвижность — отставание и смерть! Вы знаете, что именно для вас — лучшее решение? Возьмите в аренду гектаров сорок сельхозугодий, километров сорок — шестьдесят от кольцевой, занесите в районную администрацию, чтобы изменить предназначение земель, нарезайте и продавайте под коттеджное строительство — земля улетает. Даже без коммуникаций! Или вот парковки сейчас — тоже тема! А самое лучшее — домик начните строить. Из клееного бруса. Правильно цвет подобрать для наличников — сказка, как смотрится… Сауну с купелью. А лучше — русскую баньку, а? — Шишковский заглянул в часы. — Я — всё. Оздоровил. Хотите что-то добавить? Нет, вопросов не надо, на вопросы мы отвечаем на общем разборе ситуаций, приходите, заранее можете купить билет. — И спросил кого-то присутствующего на задних рядах: — Там еще кто-то оплачивал? Так запускайте, мы здесь закончили. А вам — большого счастья!