Немцы

Терехов Александр Михайлович

— Звонил какой-то Жаворонок, Василий Георгиевич, — Жанна сверилась с записью, — от Гуляева. Сказал: приедет завтра к десяти ноль-ноль.

Эбергарду показалось: Жанна никогда раньше не добавляла вот это «ноль-ноль», уже кого-то другого послушалась? она — против Эбергарда? добивает? — не выходил из кабинета, словно все могли уже знать: до десяти утра — жить. «Что делаете?» — зачем-то написал адвокату; не сразу: «Отмокаю в ванной»; еще зачем-то: «Хотелось бы посмотреть», представил ее; «Я походила на спорт. Загорела. Теперь чувствую себя нимфой. Я не стесняюсь своего тела». — «Покажете?» — «Покажу, покажу»; он находил и бешено жал кнопки: «Потом не говорите, что не это имели в виду», и после жаркого ожидания загорался телефон — получено, конверт! — «После процесса.

Адвокатская этика не допускает отношений с клиентом» — он волновался, словно дотрагивался, но не живьем, без запахов, морщин, без проясняющих и портящих всё деталей, прикосновений и неточных слов, когда она (он опять натыкал «Что ждать от суда?») только такая, как хочешь. «В суде правды нет». — «А что же мне…» — «Отречься от дочери как от собственности и просто заботиться о ней». Вдруг омерзение и стыд: кому писал он всё это? — видно, что у Вероники-Ларисы нет детей, видно, что у тебя (он подбирал слово больнее) нету детей, так ответить? Да на хрен ему тогда такой адвокат, за свои-то деньги, — она, как почувствовала, вовремя (вылезла, наверное, из ванной, вытерла тяжело качающиеся, наследственные груди. «Это у меня от бабушки, у нее и в семьдесят лет стояли торчком» — так они, такие, говорят): «Суд мы выиграем. График получим. Но подумайте, как его реализовать. Встречалась в опеке с вашей б. супругой. Позиция той стороны категорична. На суде будет напирать, что дочь не хочет видеться с вами. Но — ВСЁ БУДЕТ ХОРОШО!» — и через час (он уже закрылся «Хорошо. До свидания») добавила: «Эбергард! Не обижайтесь на Сигилд. В ней говорит обида».

В ней говорит безжалостность к ребенку и мстительность твари!

И сразу же отправил Эрне: «У меня отпуск в июле. Куда поедем?» — перечислить страны? добавить «и к бабушке»? — нет, не давить, все же советуют: не пилить, не давить.

Нельзя сидеть, шевелись; Павлу Валентиновичу:

— В гимназию!

В гимназии сдавали, пересдавали, поступали, пришли узнать — духота, из туалетов несло мочой, к учителям собирались очереди. Эбергард враждебно рассматривал мамаш с вынесенными первой же беременностью мозгами: их на самом деле ничего не интересовало, дома скучно, пришли поболтать с учителями — растопыривая по столешницам первых парт морщинистые пальцы с золотыми присосавшимися жуками перстней, с наращенными бордовыми когтями, говорили, говорили, не замечая покашливаний, приоткрывание дверей и злобных: «Имеет смысл ждать?», «Вы сегодня освободитесь?!» Химичка Эрну не вспомнила, географичка — что-то восторженное про океаны, материки; математичка: «Мнение свое Эрна высказывает очень охотно» — как мама! — «история искусств» (большая, активная женщина с желанием быть яркой): «Может учиться блестяще, но — учится хорошо».

И замкнул очередь к классной под фотоотчетом о весенних каникулах типа «Кения. Г.Найроби. Фото ученика 5 „б“ класса А. Арониса» и со вздохами поглядывал на витрину поделок, на что-то сооруженноесклеенное из резаных открыток, белых ниток и ваты с подписью «Максим Воробьев с родителями. Снежная карусель»; в очереди подкачанный и подкормленный аминокислотами отец (с ним или с таким же, может, дружит Сигилд и ее урод?!), из тех, что про еду говорит «кушать», изнурял троих матерей шестиклассниц:

— Я всегда ношу термобелье. — В представлении Эбергарда термобелье — это трусы из фольги, за которыми волочится, как хвостик, электрический провод с вилкой на конце. — А сверху надеваю что-то трикотажное, — качок обращался преимущественно к самой цветущей, с почти нетронутой упаковкой — та молчала, понуро глядя перед собой, у остальных с наступлением лета косметика облезла и по-птичьи выперли старушечьи носы. — Ведь охлаждение от чего? От испарения! А если испарения нет, то и температура в норме. Три года назад купил термобелье и до сих пор ношу. Финны хорошее выпускают. Чувствую себя как огурчик. На рыбалку можно, когда весь день сидишь. И на лошади, — он добавил, — ничего себе не отморозишь.

Через две минуты обнаружил, что молчит, и возобновил:

— Еще селедка помогает холод переносить. Очень калорийная, а жиры

в ней без холестерина. Вот почему шведы и финны так много селедки едят! Вы не знаете, в сале есть холестерин? — он требовательно взглянул на каждую мать и отдельно — на Эбергарда. — А то говорят — нет.

— Я отец несчастной Эрны, — криво, ненужно сказал он классной, хотя хватало времени подготовиться.

— А почему это она несчастная? — Равнодушная, давно умершая, измученная бедностью до того, что не оставалось уже сил даже мстить окружающим.

— Потому что давно ее не видел.

— А… что вас интересует? — Ваши дела, не нанималась, своего хватает, каменистое лицо огородника, где глаза не важнее бровей — так, небольшие участки открытой слизи с четко очерченными краями, мускул, что ли, зрительный такой, для фиксации вспышек света. — Всё у Эрны хорошо. В классе ее любят. Сидит с Олесей. Всё хорошо. В ведении дневника иногда небрежность. Вот ее парта, учебники, книги — посмотрите?

Дневник открылся на «дне свадьбы», украшенном чернильными голубками, цветками и шашлычно проткнутым сердцем, расписывался за родителей урод, не Сигилд, троек побольше, по крошкам между страниц учебника легко определить, что ела Эрна, выполняя каждое «задано на дом», вот — осколки кедровой скорлупы, песчинки печенья.

Тетради полистал, в «признаках сказки» Эрна указала «троикратный повтор» и сочинила сказку свою. Эбергард почитал. Жили брат и сестра, старшеклассник и студентка. Папа их бросил еще до рождения дочери. А мама познакомилась с американцем и уехала жить в Лос-Анджелес. Вечерами дети не могли уснуть от грусти и от того, что им было то тесно, то жарко в кровати.

— Вы решили, что Эрна пойдет в математический класс? Но Эрна явный гуманитарий! Постоянно болтает с мальчиками. Без конца делаю замечания. Такая модненькая, — классная неприятно усмехнулась. — В классе просто гормональный взрыв. Записочки! — выгребла ворох из стола мертвых бабочек. — В том числе и Эрны. — Ответила резко, хотя он и не подумал спрашивать: — Я их не читаю! Просто собираю, чтобы вручить на отпускном. Да еще пишет карандашиком легонько на парте: привет, я из шестого, а ты? Любит быть в центре внимания. Я часто прошу ее подвести итог урока.

Эбергард упрашивал себя: не смотри, но взгляд уходил за спину классной, на фото учеников, настенно выложенные тремя волнами, — где? или по алфавиту? — вон та похожа, но волосы длинные, или вот эта — он выбрал: эта, не улыбается… Изменилась, конечно. Не она? Или вот? Но всё накрыла качающаяся соленая вода — расплылось, он быстро проморгал: вот как встречается с дочерью!

— Начала ходить на факультатив по литературе. Садимся в круг и обсуждаем.

— Купить вам самовар? — сипло у него получилось.

Нет, ничего не надо, лучшее, что можешь, — уйди поскорей.

— Ты идешь?

— Я еще посижу. Спи, — он убил в телевизоре звук и жал кнопку на пульте, задерживаясь на девушках, танцующих и поющих.

Улрике хотела всё же сказать что-то про особый день, особо особый даже среди особых, он тяжело ждал, зачем-то озлобясь, готовясь «как твои дела?» встретить «занимайся квартирой», «всё, что ты хотела, я тебе дал», «я не могу больше говорить об одном и том же», «чем ты можешь мне помочь?», но она сама нашла объяснение — и заснула, прошептав ему в спину «я тебя люблю», выполнив свою часть их предсонного ритуала; впервые Эбергард не ответил, а потом думал, опять не словами, а чем-то таким, без слов, смысл чего можно было бы передать такими словами: не обижай ту, что с тобой, сбереги хоть ее, терпи.

Не готовился, никаких «а если, то я…» — всё равно будет как-то по-другому, и еще хуже; отключил телефон и на пятнадцать минут опоздал, чтобы хоть дернуть за рукав, сбить им немного равновесие, заставить покрутить головой, тупо перегружая навигаторы: должен же быть где-то здесь, вот же крестиком обозначено; а было еще хуже: не тот, а те — пришли вдвоем.

— Приехали на ярком таком голубом «мерседесе», — успела шепнуть Жанна, — я слазила в Интернет, такой сто двадцать восемь тысяч евро стоит.