Немцы

Терехов Александр Михайлович

— При чем здесь день рождения? Благодарят. Это — поступление в музыкальную школу, это — подрядная организация, это — ремонт центра творчества, это за экзамены, за концерт на юбилее начальника ФСБ окружного, за стипендии одаренным детям, это — просто один видный такой господин — на будущее…

— Бо-оже! — как-то увеличившая губы Оля сбросила пиджак, открыв голые плечи. — Сижу и гадаю: что, что, ну что могло… Чтобы — сам! Эбергард!!!

— Да ладно, Оль.

— Слушай, у тебя такой классный костюм, — она встала и теребила Эбергарда, — и галстук такой классный. И ремень. И запах такой классный. Ты весь такой классный. А глаза — грустные опять, ну что это такое? — Она шлепнула Эбергарда по заду

и соединила губы для производства некоего посасывающего движения. — Эй, ты где? — И пошла к гостевому дивану, начав покачивать бедрами на третьем шаге, словно для производства этого движения надо сперва начать перемещение по прямой основным ходом, а потом уже автоматически включается дополнительный двигатель поперечного размаха.

— Оль.

— Видишь, что ношу? — устроившись как-то неудобно, боком на диване, она потянула вверх юбку осторожным движением, словно боясь упустить из-под нее какого-то приобретенного, но еще не прирученного зверька, и показала кружевной верх чулок, прихваченный застежкой. — А никто этого не видит. — Особенной мукой, просто опасностью в правление Бабца было поздравлять подвыпившую Олю с днем рождения — Эбергарда однажды спасла только старушка из приемной, вовремя вступившая в кабинет.

— Не интересно тебе со мной, — подлавливала Оля движения его глаз, — улыбаешься через силу. Скучаешь. Ты здесь?

— Да всё нормально.

— Ну что ты там сел как чужой, — две руки протянулись навстречу, — иди сюда.

Эбергард пересел:

— Оль.

— Да, — руководитель управления культуры поцеловала его в губы. — Очень внимательно слушаю, — поцеловала еще разок. — Я потом всё сотру.

— Там, может, вспомнишь, какой-то аукцион зимой, по горячему питанию…

Оля из вежливости и ради продолжения поцелуев постаралась остаться в рамках, но — нет: искренне захохотала, прикрыв рот пожилой ладонью:

— Я не могу… Из мэрии звонят — идем на аукцион, департамент две фирмы засылает… Юрий Петрович наш Еременко в погонах приезжал — тоже хочу… От отца Георгия звонили бойцы! Да еще «солнцевские» интересовались… А тут подъезжает после всех, — она закатывалась со злостью и жестяным позвякиванием, морща нос и перехватывая слезы, — такой чистенький — я не могу! — и весь классный такой наш Эбергард! — и говорит: о-о-ох… Ольга Петровна, может, помните… Там какой-то аукцион… Ох, всё, всё, — обиделась: вот, значит, зачем, нету чистоты, к зрелым женщинам нету чувств — вернулась за стол к зеркалу, к плану-графику работы, салфеткам, таблеткам и расписанию прикладывания пиявок для поддержания вечности красоты.

— Может быть, один мой знакомый…

— Мне всё равно, — Оля уже собралась кому-то звонить; закончим, своих, знаешь, дел… — Я стараюсь аукционов не касаться, всё — там, и там, с ними, у них, — мэрию, префектуру показывала она, Кремль, где взрослые, серьезные и большие. — Я слышала, ты опять будешь папой? Ба-атюшки, как наш Эбергард краснеет! Не уходи, дай я еще посмотрю!

— Домой, — и от усталости не мог ничего, даже смотреть. Пожарный дядя Юра Еременко и бойцы отца Георгия… подумать утром, и: надо бы повести Улрике ужинать или хотя бы — цветы; цветы — любовь; когда-то Сигилд попросила: «Останови здесь» — и вышла купить букет матери, он запоздало подергался «давай я!», но «ты опять выберешь самое дорогое» и «ты же не знаешь, что моя мама любит». Эбергард гладил отсыревшими ладонями руль и судорожно: что скажу, если…

«Оказывается, я очень счастливая». — «Да?» — «Продавщица сказала: вы очень счастливая». — «Почему?» — «Сказала: ваш муж так часто покупает цветы. Видно, очень вас любит». Сигилд улыбалась и смотрела сквозь слезы вперед. «Надо же, как запомнила… Ты же знаешь, в префектуре постоянно дни рождения». — «Знаю. Я знаю, всё понимаю, Эбергард…» Слова

женщины, которую обманываешь, заселяешь своей интонацией; и обманутая женщина говорит с тобой так, как заслужил, а сердце твое запекается в неподвижности — не вздохнуть, хотя возбужден заботой о своей лжи так, что спокойно не сидится (у Еременко все фирмы оформлены на жену и брата), огненное, чрезмерное желание оспорить: нет, он не врет… «Моя бывшая жена» — звучит так странно, упала где-то позади, умерла, но от нее отрываются теперь и всплывают куски в виде «приснилась ночью» и «а вот я вспомнил»; вечера с Улрике превратились в то, что преодолевают, близость (Улрике следила за регулярностью, регулярность входила в рецепт его верности, равной ее счастью) стала пропуском в «поспать»; она готовила ему вопросы по квартире, расклеивая цветные метки по страницам мебельных каталогов, показывала в компьютере: нравится? — Эбергард стеснялся признаться: «Всё равно»; перед сном он говорил с малышом, шептал бессмысленные ласковые… поглаживая кожаный купол живота, начиная с «это я, папа», и представлял маленькую Эрну, и знал — каждую минуту! — одно: больше никогда не разведется, всегда найдет в себе силы обнимать и любить то, во что превратилось то, что любил; хотя — неужели всё это всерьез, до смерти, и эта женщина родит ему ребенка?..

— Ты не грустишь? — оборачивалась Улрике, не отпускала его руку (вот бы встретился знакомый!) — вон она! — идет беременная, и муж ведет по платному отделению института акушерства и гинекологии, и не просто за талончиком и в очередь — профессор ждет, окружное управление здравоохранения вызвонило, департамент направил письмо, в конверте готовы деньги. — Ты не сердишься на меня ни за что? — остановила его: обнимай! у нас же праздник, главная — я! отправить бы ее одну, но не осмелился. Улрике не понимает, какое у него сейчас время.

— Кто там у вас? — верблюдолицый профессор с равномерным присутствием золота во всех уместных местах не интересовался Улрике, пришедшей посмеяться с кем-нибудь над своими страхами, он улыбался Эбергарду, тому, кто решит «сколько», и знал, как запускается машинка, ссыпающая монеты.

— Девочка, говорят, — пожаловался Эбергард.

— Что-о? — Да кто это там говорит? Профессор вскочил, чтобы тут же исправить это порожденное чьим-то невежеством обстоятельство, не вполне удовлетворяющее пожеланиям вот этого вот важного, самого важного (на предстоящие десять минут) господина. — А ну-ка пошли! — Шутливо, но с напором, вы уж позволите мне тут немного покомандовать?

Мимо охраны, разрывая очереди, в лучший кабинет, выпроводив вон пузатую — подождите пока, заберите халат, свергнув заахавшего врача: вы? Да как можно? Сами?

— Ложитесь! — и Эбергарду: — А вы идите сюда. А то — «девочка» ему говорят… — сам увидишь; профессор водил датчиком по животу Улрике, она, еще растолстев и расплывшись, смотрела счастливыми глазами то в потолок, то на Эбергарда — держи меня за руку; профессор разочарованно причмокнул, покосился на Эбергарда: как он? выдержит? — вгляделся зорче, еще, и вздохнул: всё возможное и даже больше, но… Но, но:

— Да. Девочка. — последняя возможность заработать: — Хотите послушать, как бьется ее сердце?

— Давай погуляем еще?

Эбергард еле сдержался, чтобы не выкатить оказавшиеся готовыми злые слова.

Держась за руки, замедляя шаг, они прошли вокруг дома, где жили, — дважды: ну, всё?

Улрике прижалась к нему:

— Какие тебе нравятся имена для девочек? Мы же будем венчаться? Скажи: ты рад?

— Ты же знаешь.

Придется (многое теперь неважно, всё почти) позвонить Хассо, не ответил, но — счастье! — мигнуло эсэмэс «перезвоню», не перезвонил до пяти минут вечернего одиннадцатого, и Эбергард (внутри нахлестывало «делай! делай!») набрал сам.