Немец
Шрифт:
Один из дивизионов, вперемешку состоявший из венгров и румын, надрался до свинячьего состояния. Солдаты бродили по деревне, стреляли из ружей по печным трубам. Разбуженное командование не без труда урезонило дебоширов. Одного посадили под домашний арест, пригрозив в случае рецидива расстрелять на месте.
Ральф, так мечтавший о шнапсе и теплой печи, заснул на покрытой периной доске, приставленной к печи, так и не притронувшись к стратегическому запасу солдата вермахта. Еще пятеро из его дивизиона спали тут же, кто на чем. Хозяева дома — женщина средних лет, дряхлый, прокуренный старик и четверо детей были без особых церемоний изгнаны в сарай.
Весь следующий день командование наводило в деревне порядок, выбирало старосту,
Местные жители жаловались, что из-за повреждения печных труб засорились дымоходы, и печи топить нельзя. Некоторые требовали разобраться и наказать виновных.
Около полудня стало известно, что оперативной группе СС удалось схватить одного из сбежавших накануне солдат Красной Армии. Он оказал сопротивление, смертельно ранил эсэсовца в живот. Злодея привели в деревню и расстреляли у здания, где раньше сидела большевистская власть. Народ согнали посмотреть на казнь. Женщины что-то несмело выкрикивали в адрес солдат — скорее всего, просили снисхождения к несчастному. Некоторые артиллеристы морщились, наблюдая процесс экзекуции. Иные вели себя спокойно, вспоминая десяток своих товарищей, навсегда оставшихся там, на горке, у яблочного сада. Эсэсовцы сели в грузовик и уехали.
Про печные трубы больше никто не вспоминал. Теперь жители Хизны старались избегать контактов с новой властью.
В то первое утро в русской деревне Ральф проснулся не от крика дежурного. Начальство решило сделать послабление личному составу, учитывая драматические события, случившиеся накануне. Для многих, как, например, для Ральфа, это был самый первый бой.
Его разбудило мычание коровы в хлеву, где должны были провести ночь хозяева избушки. Через низенькое окно пробивался солнечный свет. Пахло старьем и лежалым сеном. Примерно так же пахло на чердаке деревенского дома бабушки Ральфа, где он, еще будучи ребенком, любил прятаться от обязательных патриархальных семейных обедов, сопровождаемых молитвой и нескончаемыми нравоучениями в адрес непослушного и шкодливого Мюллера-младшего. Ральф с самого раннего детства мстил родственникам за их упорное стремление приучить его к фамильному консерватизму и ханжеству. В младенческом возрасте эта месть, еще неосознанная, выражалась в нескончаемом реве по любому поводу, в итоге временно уничтожавшем в окружающих все человеческое, в том числе и безоглядную любовь к детям. Когда Ральф подрос, он водил дружбу с детьми из бедных кварталов Мюнхена, и даже одно время мечтал записаться в штурмовые отряды Рема. Ему нравилась что все, включая учителей в школе, их очень боялись. Но, разумеется, больше всего он мечтал примерить на свои худенькие плечи легендарную коричневую форму.
Мюллер встал со своего ложа у печи, взял китель, бросил взгляд в угол хаты, где под иконой висели старые фотографии мужчин в военной форме, и вышел в сени.
В сенях стояло ведро с водой, рядом, пошатываясь, его сослуживец Зигфрид Рейнвальд жадно пил воду из алюминиевого ковша.
— Доброе утро, герр Мюллер, — прохрипел Зигфрид. — Спали нормально?
— Дай-ка глотнуть, — стараясь не замечать иронии в голосе быкоподобного Зигфрида, Ральф отобрал у него ковш.
Ледяная вода обожгла горло. Ральф стал пить осторожно, маленькими глотками, попутно изучая окружающую обстановку. Бревенчатые стены в несколько слоев обклеены пожелтевшими газетами. На страницах большей частью красовалось усатое лицо большевистского диктатора. Деревянный разделочный стол, накрытый потертой скатертью с кружевами, стеклянная банка с ножом, гнутыми вилками и большими ложками, тоже гнутыми, несколько гвоздей у массивной двери с железным запором — вот и весь интерьер. На одном из гвоздей висел старый пастуший кнут.
— А где остальные? — от свежей воды и утренней прохлады Ральф начал просыпаться.
— Кто где. Разошлись по другим домам. Мы тут теперь одни будем жить. Не слыхал, мадьяры вчера стреляли полночи, потом дом подожгли. А ты спал
Зигфрид протянул руку за кружкой. Ральф кружку отдал.
— Да? Я бы их не брал на войну. Пусть в поле работают или вагоны грузят. Вчера я их вообще не видел там, на холме.
— Они патроны берегли для печных труб, Ральф. А может, это румынская рота была, кстати, я мог перепутать.
— Да… Главное, что не мы с тобой, Зигфрид. Пока до первобытного состояния не докатились. А где русские? Тут женщина какая-то была с детьми…
— Что, скучно, Ральф?
— Нет. Надо ведь установить контакт с местным населением. Мы же не СС.
— Мы не СС, но это тебе не Италия и не Франция. Это даже не Африка, Ральф. Потому что в Африке дикари, они ведь и по виду дикари, а эти выглядят почти как мы. Сегодня контакт, думаешь, культуру им несешь, а завтра они тебе пулю в спину или гранату под подушку. Да и воруют, говорят. С этими деревенскими надо строго. Мало тебе вчерашнего? Просто ты хорошо отделался, вон, только царапина, а Кристоф, а Герхард? Мы ж с ними еще вчера вино бегали пить в Вентимилью, а их уже сутки русские червяки жрут.
— Зигфрид, это война, люди-то причем? Вчера солдаты были… Хотя, какого черта им надо было тут окопы рыть и умирать, когда войне скоро конец?
— А зачем им теперь жить? Рабская жизнь… Мне бы такая жизнь была ни к чему.
— Пойду, поищу хозяев.
— Ты теперь тут хозяин, Мюллер.
— Вот уж спасибо, хозяин хлева — это не для меня. Сплю и вижу, как бы опять очутиться дома, в Ланд-схуте.
— Иди-иди, только автомат возьми. Заодно погляди, что у них с провиантом. Мяса хочется или курицу какую-нибудь. Пусть бабушка твоя приготовит нам. Возьми, что ли, консервов ей отдай и шоколад детям. До вечера можем отдыхать. Дежурство наше с тобой с десяти. Жетоны получаем в комендатуре, я все узнал.
Ральф открыл скрипучую дверь, постучал каблуками по свежевыстроганным ступенькам крыльца. Напротив, около пруда, стоял грузовик с прицепленной к нему зачехленной пушкой. Рядом с ней взад-вперед прохаживался вооруженный винтовкой солдат, поглядывая на стайку гусей, щиплющих редкую пожелтевшую траву. Ральф поискал взглядом уборную, обнаружил ее, а также новый медный умывальник, прикрученный к ограде большого сада, за которой виднелись созревшие яблочки и вишни. Из сарая напротив вышел мальчишка лет пятнадцати. Остановился. Недобро как-то посмотрел на Ральфа и попытался спрятаться в огороде.
— Эй, ты, ну-ка подойди сюда! Ком, ком!
Ральф знал, что парень не понимает его, но жесты должны были все объяснить. Парень медленно подошел, руки в карманах брюк цвета хаки. Рубашка навыпуск.
— Как зовут тебя? Где фатер, отец где?
«А впрочем, зачем мне знать, как его зовут? — подумал Ральф.
Но парень ответил, по-русски:
— Коля зовут меня, а фатера ваши убили под Ржевом, гады…
— Колья — это твое имя? Карашо. Das ist gut, — сказал Ральф, после чего попытался объяснить, снова жестами, что он голоден и пора бы уже накормить постояльцев. Коля явно не понимал или не хотел понимать желаний Ральфа. Он тупо глядел на ефрейтора, бросал взгляд на автомат и на парабеллум в кобуре. Из сарая вышла женщина в коричневой кофте и длиннющей юбке. Видимо, мать этого самого Коли. Остановилась на секунду, потом несмело подошла к ним.
«И вовсе никакая она не бабушка, как Зигфрид считает, — поразился Мюллер. — Но с этой манерой одеваться, с этими вечными платками не разберешь».
— Мам, немец есть просит, че делать? — спросил женщину Коля.
— А шут его знает. Вон, гуся ему своего отдай.
— Гуся, мам, не отдам. Жалко.
— Отберут, сынок, все равно, отберут. Ты не дуже-то губы раскатывай.
— Не отдам гусей и все. Тоже мне хозяева! Нашим не отдал из лесу залетным, и этим не дам.
— Не кричи ты, ради бога, дурной… Все одно — кто-нибудь заберет. Не поймешь, кого теперь бояться. Наши вон убегли, а этих понаехало до шутовой матери.