Немецкий мальчик

Вастведт Патрисия

— Теперь ты рассказывай.

— Я возвращаюсь домой.

— Слышала про твоего отца… Мои соболезнования, Майкл. — Карен закурила еще одну сигарету. — Смерть — мерило всего, согласен? После смерти моего отца мама винила всех и вся, даже его самого. Тогда я и поняла: она всегда была такой — вечно бурчала, скрежетала зубами, искала доказательства того, что мир жесток и несправедлив. Нас с Элизабет она винила в том, что плачем, нуждаемся в ней, напоминаем отца и так далее. Стоило мне выйти из комнаты, Элизабет рыдала. Ей было восемь, мне десять. В общем, ерунда полная… —

Карен подлила себе перно. — Я вот усвоила, что нельзя терять время, — Карен загибала пальцы, — что доброта — не гарантия счастья; что жизнь несправедлива; что любовь нужно дарить, а не менять и не продавать; что лучше рискнуть, чем мучиться сомнениями. Вот тебе мой личный философский список.

Никогда раньше Майкл не слышал от Карен таких слов и сейчас почувствовал, что очарован. Карен улыбнулась и облокотилась на стол.

— Ничего себе речь! Высоколобым интеллектуалам такая и не снилась. А тебя нужно утешить и подбодрить. Вернемся к этому разговору лет через двадцать, тогда скажешь, права я или нет.

Высокие облака то разбегались, то сходились снова, затмевая полуденное солнце. Заметно холодало, яркие краски меркли. Ветер теребил запыленные цветы, опавшие с деревьев, а потом выглядывало солнце, и тени кляксами расползались под деревьями и столами.

Карен снова наполнила стаканы:

— За нас! За встречу в Париже. Домой-то ты точно не хочешь.

— Хочу. Ничего в жизни так не хотел.

— А мне дома стало невмоготу. Бога молила, чтоб выбраться из Англии, и выбралась. Лондонцы все как один несчастны и запутались в себе. Думают, что быть несчастным значит быть добродетельным. Выпей еще, Майкл, я заплачу. — Карен придвинула к нему графин. — Ну вот, опять я о серьезном! Все, больше не буду! Ну, говори, почему решил похоронить себя в мрачной Англии.

Майкл видел, что Карен перепила. Наверняка со стороны они казались парочкой — флиртуют, спорят, вместе напиваются.

— Я должен увидеть твою сестру. Кажется, я в нее влюблен.

Карен негромко засмеялась и чокнулась с Майклом.

— Браво! Ты, кажется, влюблен? Вот так дела! Но ведь ты не видел Элизабет больше двух лет. Майкл, ты шутишь!

— Нет, не шучу.

— Не смейменя дразнить! Ты влюблен в Элизабет? В маленькую праведницу, нежную фиалку на стальном стержне? — Карен захохотала, обнажив маленькие ровные зубки. — Тебя не раскусить, но мне это нравится: с тобой не заскучаешь. Майкл, мы одинаковые, мы ненавидим докук. А еще страдальцев и притворщиков.

Мысли Майкла текли медленно, словно увязая в меду. Дурманила красота парижской улицы, нежный пушок на обнаженных руках Карен, игра солнца в ее волосах. Захотелось к ней прикоснуться, ведь она из той же плоти, что Элизабет.

— Я ее люблю.

Карен отодвинула стакан и откинулась на спинку стула. Даже солнце засияло иначе.

— Да ты и впрямь не шутишь!

— Не шучу.

Она закурила очередную сигарету. Солнце слепило, и Карен, подняв подбородок, зажмурилась.

— Думаю, ты должен знать. Майкл, Элизабет вышла замуж.

Шок был

настолько стремительным, что Майкл почувствовал не фазу.

— Не надо, Майкл, не мучай Элизабет. Знаешь, у вас бы все равно ничего не получилось. Твоя богемная жизнь не для моей сестрички.

— Я так далеко не заглядывал.

— Неудивительно, а вот я заглядывала, и…

— Если она счастлива, я только рад, — перебил Майкл. Чем меньше он об этом услышит, тем лучше.

Карен молчала, за что Майкл был ей благодарен. Столики соседних кафе опустели. Официантка принесла кофе. На рюкзаке свернулась клубком кошка.

За перистыми облаками еще светило солнце, но над городом уже витал сумрак. Они еще посидели молча. Потом Карен накинула на плечи кардиган и пригладила волосы.

— Майкл, проводи меня на вокзал.

Карен пыталась объяснить носильщикам, что несессер и дорожную сумку нужно оставить в купе, а чемоданы разместить в багажном вагоне. Она злилась, что не может объясниться, а два проводника в форме старались ей помочь: пассажирам первого класса нужно угождать.

Майкл заговорил с ними по-французски, силясь перекричать шум вокзала. Вокруг суетились другие пассажиры, и Карен предложили подняться в вагон. Она обернулась, вероятно, чтобы попрощаться, но в такой суматохе не попрощаешься, и она поманила Майкла за собой.

Вскоре они стояли в тишине ее маленького купе, рядом с единственной полкой, застеленной белыми простынями и темно-синими одеялами.

— Майкл, куда ты теперь поедешь?

— Мне все равно нужно в Англию, с родными повидаться.

— Присядь на минутку. У тебя ужасный вид. Подожди, я сейчас вернусь.

Майкл сел на краешек полки. Одеяла тонко пахли сиренью, и ему вспомнилась бабушка Лидия, ее любимые духи. Вагон дернулся, и проводники начали закрывать двери.

Майкл услышал голос Карен — она о чем-то спорила с проводником и, очевидно, убедила его, потому что вскоре паренек протиснулся в купе, таща ружье и рюкзак.

В дверях стояла Карен.

— Майкл, поехали в Мюнхен. Зачем тебе в Лондон? Деньги у меня теперь есть, я и тебе дам. А из Мюнхена куда захочешь, туда и отправишься.

Поезд вроде бы стоял, но тени двигались, и, повернувшись к окну, Майкл увидел, как мимо плывет Париж.

— Видишь? — проговорила Карен. — Ничего сложного.

Время перевалило за полночь. На платформе мюнхенского вокзала не было ни души, кроме человека в темном пальто — он курил под фонарем. В таком свете волосы у него были бледно-золотые, как у Карен.

Она представила их друг другу, и Артур Ландау на ломаном английском поздравил Майкла с прибытием в Германию и извинился за то, что парижский поезд пришел среди ночи. Карен улыбалась и льнула к нему, но Ландау не желал на нее смотреть. В чем дело, Майкл догадался без труда. Самый первый взгляд Ландау был красноречивее любых слов: Артур понял, что Карен путешествовала не одна. Впрочем, виду не подал, лишь спросил Майкла, сколько времени тот проведет в Германии.

— Пару дней, не больше.