Немеркнущая звезда. Часть 3
Шрифт:
На это-то и была рассчитана оголтелая травля легендарного советского прошлого через электронные и печатные СМИ и ежедневная пропагандистская истерия: лишить людей веры, надежды, радости и света душевного, тихого земного счастья, покоя, комфорта, любви; сбить их, к Богу, к правде стремившихся, с намеченного пути, с духовных идеалов и ориентиров; заставить сомневаться сначала, а после – негодовать и беситься, ненавидеть Родину, историю и вождей. Чтобы перетянуть их, одураченных и взбесившихся, на свою вражью сторону – и сделать убеждёнными и яростными противниками властей, потенциальными хулителями и разрушителями собственного государства.
И неожиданностью это не стало, опять-таки, для опытных и знающих, политически-просвещённых и искушённых людей, знакомых с историей захвата власти и закулисными полит-технологиями.
«Нам следует группировать факты русской жизни, – прозорливо напутствовал он их со страниц своих сочинений (из письма к С.Т.Славутинскому, русскому писателю-народнику).
– …Надо вызывать читателей на внимание к тому, что их окружает, надо колоть глаза всякими мерзостями, преследовать, мучить, не давать отдыху – для того, чтобы противно стало читателю всё это царство грязи, чтобы он, задетый за живое, вскочил и с азартом вымолвил: “да что же, дескать, эта за каторга: лучше пропадай моя душонка, а жить в этом омуте я не хочу больше”…»
Сей разрушительный завет Добролюбова и исполняли в точности советские прикормленные журналисты тех лихих перестроечных лет – молодые, нахальные, глупые, но ужасно высокомерные и борзые от вседозволенности и рукоплесканий, и гонораров космических, необъятных, что сыпались на них как из рога изобилия и из госказны, и разных зарубежных фондов. Они-то и доводили народ до бешенства, до белого коленья, что называется, заражали души и нервы людские очередной долговыводимой проказой – такой же реальной и страшной, как и проказа телесная, – изо дня в день «расстреливая из приземистых крепостей толстых журналов и газетных зловонных траншей все самые талантливые явления русской духовной жизни»…
И вот, по прошествии нескольких лет, уже кипит и пенится вся страна, до краёв накаченная взрывоопасным политическим порохом. Никто не работает в институтах и министерствах, многочисленных конторах и учреждениях, где в основном советская интеллигенция обитала, – все только очередную “историческую сенсацию” обсуждают, очередной печатный “шедевр” какого-нибудь рыжего или картавого борзописца: спорят, кричат, горячатся, правду-матку хотят найти, единую и неделимую.
В курилки было зайти нельзя – там шум стоял как в цеху кузнечном. Сквозь дым сигаретный было лиц не узреть.
«Погляди, что пишут-то, а! что Сталин, подлец, вытворял! – кричал, к примеру, какой-нибудь молодой и горячий еврей-инженер, тряся перед носом коллег свежим номером купленного в киоске журнала, который он перед тем от начала и до конца уже успел проштудировать на рабочем месте (это вместо того, чтобы думать и изобретать). – Всё сделал, собака, чтобы Великую Отечественную войну проиграть, весь цвет доблестной Красной Армии перед войною вычистил. Вот мерзавец! подлец! негодяй! Повесить надо было его за такие вещи, иуду!…»
Помнится, в первые дни перестройки вечно куда-то спешащий Вадим поневоле задерживался в курилке, болезненно слушал весь этот досужий вздор и даже пробовал было защищать поначалу несправедливо оболганного Генералиссимуса.
«Сталин что, самоубийцею был, скажи вот ты мне на милость? маньяком полупомешанным, да? – обращался он к пылкому сослуживцу-еврею, ещё не зная и не догадываясь, что тот – еврей, всё это потом уже выяснилось. – Ведь проигрыш в той войне, пойми ты, чудак, означал бы лично его, как руководителя государства и человека, немедленную гибель. Его бы участь Адольфа Гитлера ожидала, то есть быстрая и позорная смерть. И это в лучшем случае… Сталин про это знал, разумеется, – и делал всё возможное и невозможное, чтобы этого не случилось. Инстинкт самосохранения ему правильные решения и ходы подсказывал, правильные приказы и постановления. А может – и Сам Господь Бог!… И то, что этого не случилось, в итоге: проигрыша и позорной смерти его, – и в 1945-ом победа наша была, неоспоримая и безоговорочная, –
Но как только он это произносил, такую непозволительную похвалу “великому деспоту и тирану”, на него набрасывались со всех сторон разъярённые молодые евреи, сотрудники института.
«Да как ты смеешь, Вадим, такие слова говорить?! Опомнись! – со злобою кричали они, готовые растерзать Стеблова. – У меня дед от Сталина пострадал в 37-м! на Колыме загнулся!… И у меня дед сидел в это же приблизительно время, честный советский труженик, член партии с 1918-го года, революционер, коммунист со стажем!… И у меня в 37-м деда арестовали, лишили имущества и всех постов!… И у меня!…»
Их так много оказывалось тогда, всех этих ярых еврейских отпрысков-агитаторов, хулителей-ниспровергателей Сталина, а защитников и почитателей – мало, и все они тихо сидели за рабочим столом, как правило, одинокие, затравленные, разобщённые, – что Вадим только диву давался, не веря своим ушам, открывая заново для себя портреты многих своих сослуживцев, коллег по работе. Удивлённый до крайности и смущённый, он замолкал, поскорей покидал взбунтовавшуюся против него курилку; но, придя на рабочее место, долго ещё не мог успокоиться, сердце всклокоченное унять, привести в порядок угорелые мысли и чувства…
«Как же это так? – после подобных стихийных бесед всегда расстроено сокрушался он и в институте, и дома. – Что в стране и со страной происходит? – если уже даже и до Ленина со Сталиным добрались новые идеологи и пропагандисты, наших легендарных вождей и кумиров, основателей СССР! И как самых лютых врагов их перед народом выставили, отъявленных мерзавцев, предателей и злодеев! Это их-то, кому мы кланяться все должны до скончания века, благодарить, петь “осанну”! Как же после этого дальше-то будем жить – думать, любить, работать, строить счастливую светлую жизнь, космос двигать вперёд, науку советскую и культуру? С таким настроеньем мерзопакостным?…»
4
Поначалу, правда, если уж быть абсолютно честным и объективным, и всё описывать точно, как было, советский народ Горбачёва с надеждой встретил. Ещё бы: молодой, энергичный, сладкоголосый, больному и косноязычному Брежневу не чета; много ездил и говорил, много чего обещал хорошего. Но потом наступило разочарование вперемешку с обидой, досадою даже. Люди почувствовали, что их новый Генсек – пустозвон, и хорошего от него ждать нечего.
Хорошего ничего и не было, а был бардак, балаган беспрерывный и критиканство, всеобщая непрекращающаяся говорильня и загнивание. Жизнь с каждым новым днём стремительно ухудшалась для честного советского труженика, катастрофически падала дисциплина труда; а с нею вместе – качество и количество производимых товаров… А то, что и было ещё конкурентоспособного и качественного – гнали прямиком за рубеж, на приобретение валюты и на поддержку наших друзей и союзников по социалистическому лагерю и Коминтерну, которых развелось что грязи в распутицу и на всех континентах и материках.