Немой свидетель
Шрифт:
— Фредерсен. Добрый вечер. — Учитель поднялся с места. Выглядел он, разумеется, усталым. А в остальном — нордический тип: короткие каштановые кудри, приятный профиль, ясный взгляд, спортивная фигура, звучный голос.
Тойер отпер дверь. Ключи Зенфа лежали на столе, связку украшала маленькая матерчатая свинка. Словно угадав мысли шефа, толстяк пробормотал, что ему и самому непонятно, как можно было просмотреть такую красивую вещицу. Они сели.
— Между прочим, я удивился… — начал Тойер и, болезненно морщась, проглотил конец фразы: «…вообще-то у меня это получается лучше всего». — Почему Анатолию достался одноместный номер, ему одному?
— Потому что мне хотелось оградить его от оскорблений, — ответил
Гаупткомиссар мысленно вздохнул: даже в беде учитель остается учителем.
— Когда я просматривал материалы по этому делу, я испытывал странное чувство. — Тойер замолчал, подыскивая слова. — Вероятно, из-за того, что я не могу себе представить ни одного четырнадцатилетнего парня, пусть даже самого инфантильного и психически неуравновешенного, который зимней ночью мог бы ни с того ни с сего прыгнуть в глубокий ров обезьянника. Да еще в незнакомом городе. Ведь он мог и не знать про неисправный замок. Или знал? Где в тот момент находилась обезьяна, снаружи или внутри? Мы никогда этого не узнаем. И хотя он ощущал себя таким обособленным и одиноким и это приводило его в отчаяние… все же он имел возможность сделать запись в «Альбоме дружбы», правда, довольно давно… Да, — сыщик вздохнул, — у меня лишь странное чувство, не более того. Я сожалею, что с вами и вашей группой, возможно (он подумал о Хафнере и слегка выделил интонацией последнее слово), плохо обращались. Пожалуйста, расскажите нам все, что знаете про Анатолия. Не исключаю, что это окажется для нас важным.
Зенф неподвижно сидел за столом и завороженно глядел на учителя. Тойер никогда еще не видел его таким.
Учитель рассказывал об ученике с большой теплотой. Как правило, теперь в Германию приезжают лишь те переселенцы, которые прозевали большой бум девяностых; иногда это предполагает определенный вывод об их интеллектуальном уровне.
— Но эта семья другая, — продолжал он. — Мать решилась перебраться сюда ради будущего своих детей. В России она работала ветеринаром и была вполне благополучна. Между прочим, она русская. У отца, бросившего семью и прервавшего с ней всякие контакты, были немецкие предки. Какое-то время Шмидты просто голодали. — Тойер вспомнил про слабые кости Анатолия. Да, верно, конечно, верно. — Если вспомнить, как быстро все они выучили немецкий, как они стараются идти в ногу со здешней жизнью в той трудной ситуации, в которой сейчас оказалась экономика…
Нет, Тойер вовсе не хотел слушать доклад учителя об — ах! — ужасном кризисе в Германии, квазизагнивающем чемпионе мира по экспорту, но тут Фредерсен сменил тему:
— Вы упомянули про «Альбом дружбы». Значит, он уже тогда написал в него по-немецки? — Тойер кивнул. — Вот видите… Но вот что действительно трудно освоить сразу — какие штаны надеть, чтобы выглядеть крутым, какая музыка делает тебя своим в классе, а какой надо стыдиться. Анатолий любил классическую музыку, и боже мой, как только над ним ни издевались эти паршивцы… Не уверен, смогу ли я дальше преподавать в этом классе хотя бы неделю. Мальчик успевал лучше всех по большинству предметов, даже по немецкому — устную речь он усвоил блестяще. Мать хотела сменить школу из-за его проблем с общением, а я посоветовал немного повременить, ах, знать бы!.. — Фредерсен закрыл глаза. — Летом он перешел бы в новую школу, и я поэтому
Тойер попытался представить Анатолия. Поскольку он так и не взглянул в то утро на его лицо, картина получалась жутковатая: ребенок в белой, без глаз маске. Вокруг него все смеются. Он сидит на последней парте, углубившись в «Жизнь животных» Брема. В Анатолия швыряют шарики из фольги, мелки. Среди ребят и он, коренастый Иоганнес, не хорошист, не двоечник, довольно популярный в классе. Ему припомнились бесконечные и жестокие детские пакости, зачинщиком которых он был в годы учебы. Он и теперь думал о них без особых угрызений совести. Однажды в их классе появился мальчишка-адвентист. Он выглядел так же, как все, но по субботам никогда не приходил на уроки: адвентистам это было разрешено законом, по словам их классного руководителя. И вот в один прекрасный день крепыш Иоганнес Тойер сел верхом на поверженного адвентиста и надавал ему оплеух, просто так, за то, что адвентист. Тойер и по сей день толком не знал, что значит это слово… И все-таки что-то не складывалось, что-то было не так…
По-видимому, он долго молчал, глубоко задумавшись. Остается надеяться, что хотя бы не напевал и не совершал других нелепостей…
— Да, — вырвалось у Тойера, — был вторник, когда я того адвентиста… не спрашивайте меня, зачем я его… Чаша терпения может переполниться в любой день. Все в прошлом…
Фредерсен ничего не спросил и вскоре ушел.
5
В прессе дело считалось завершенным, северные коллеги получили все необходимые материалы, Тойер дал журналистам из Киля и Эккернфёрде несколько пространных телефонных интервью и надеялся, что те напишут не полный уж бред.
Зоопарк ломился от посетителей, все хотели взглянуть на зловещего Богумила. Правда, Тойер и Ильдирим, не сговариваясь, решили сначала покончить с другими воскресными делами.
Кажется, дело по-прежнему, а может, и больше прежнего не давало покоя только Зенфу. Изгнанник из Карлсруэ давно уже не изрекал свои симпатичные скабрезности, каждый день выглядел невыспавшимся, так что вскоре на это уже перестали обращать внимание.
Между тем прокурор Бахар Ильдирим все сильней злилась на то, что уважаемый старший гаупткомиссар Тойер, раскрывший в Гейдельберге все последние убийства, явно забыл о том, что и ей надо ходить на работу; более того, он вообще не интересовался состоянием здоровья их общей подопечной. Она уже догадывалась, что поедет с Бабеттой на море без него. Вот только почему?
— Не отрицаю, возможно, я немного рассеянный. Версия с обезьяной меня никак не устраивает.
— И поэтому ты начал забывать о том, что у тебя есть семья?
— Да.
— Замечательно.
— Да.
Каждый из них раздраженно взялся за свои дела. Начинался февраль.
Этот понедельник — особенный день.
— Родительское собрание, — сухо сообщила Ильдирим. — Уже второе с тех пор, как мы вместе живем. Я знаю, ты не хочешь туда идти, но надо. Мне нужно, чтобы Бабетту для нашей поездки освободили от уроков на четыре недели, поэтому мы должны выглядеть на собрании образцовой семьей. Понятно?
Понуро, словно бычок на бойню, могучий сыщик тащился по Старому городу рядом со своей холодной как мрамор спутницей жизни. Он даже не мог сказать, что его так пугало, ведь детей — по крайней мере до сих пор — у него не было. Да, он понимал: пойти нужно, он никогда еще не посещал родительское собрание. И все же он знал наверняка: ничего хорошего из этого не выйдет. Ему надо побриться, заявили в один голос его дамы. И понеслось… Мерцгассе, пересечь Главную улицу, Цигель-штрассе, а внизу у реки свернуть налево.