Немые и проклятые
Шрифт:
Марти Крагмэн был высоким и поджарым, чтобы не сказать тощим. Крупный нос с узкой, как лезвие, переносицей. Близко и глубоко посаженные глаза смотрели из-под косматых бровей, которые жена уже не пыталась приводить в порядок. Он был похож на человека, страдающего бессонницей. Пил густой эспрессо из хромированной кофеварки, чашку за чашкой. Одевался Марти неофициально. Рубашка из марлевки в синюю полосу выпущена поверх потертых синих джинсов. На ногах — уличные сандалии. Марти сидел, закинув ногу на ногу, и держался руками за голень, как будто тянул на себя весло. Он превосходно
— Молодость провел в Калифорнии, — отвечал он на вопрос Фалькона. — Беркли, инженерное дело; затем несколько лет жил в Нью-Мехико — занимался живописью в Таосе, ездил в Центральную и Северную Америку. Тогда выучил испанский, но он далек от классического.
— В конце шестидесятых? — спросил Фалькон.
— И в семидесятых. Я был хиппи, пока не открыл для себя архитектуру.
— Вы знали сеньора Вегу до того, как приехали сюда?
— Нет. Мы познакомились через агента по недвижимости, который снимал для нас дом.
— У вас была работа?
— В то время нет. Все получилось легко и быстро. Нам повезло познакомиться с Рафаэлем в первые недели. Мы поговорили, он слышал о некоторых моих проектах в Нью-Йорке и предложил на него поработать.
— Марти очень повезло, — сказала Маделайн, как будто в противном случае она бы упорхнула из клетки.
— То есть сюда вы приехали, ничего заранее не планируя?
Маделайн сменила белые льняные брюки на широкую юбку до колен, которая раскинулась по креслу из кремовой кожи. Она то и дело закидывала ногу на ногу, затем меняла их местами, и Фалькон, сидевший как раз напротив, каждый раз смотрел на ее ноги и злился на себя. При каждом движении грудь Маделайн колыхалась под синей шелковой майкой. Голубые жилки пульсировали под белой кожей, словно бы посылая в каждый уголок комнаты гормональные импульсы. Марти всего этого не замечал. Он не смотрел на жену и не реагировал на ее слова. Когда она говорила, взгляд Марти оставался прикован к Фалькону. Тот не знал, куда девать глаза, поскольку вся комната превратилась в зону повышенного сексуального давления. В сплошную эрогенную зону, черт бы побрал все на свете!
— Моя мама умерла и оставила мне деньги, — рассказывала Мэдди. — Мы подумали, что отдохнем и немного поживем в Европе… навестим места, где проводили медовый месяц: Париж, Флоренцию, Прагу. Но мы поехали в Прованс, а потом Марти приспичило увидеть Барселону… посмотреть, наконец, кто такой этот Гауди. Дальше — больше. Мы оказались здесь. Севилья проникает тебе в кровь. Вы родились в Севилье, старший инспектор?
— Не совсем, — сказал он. — Когда все это случилось?
— В марте прошлого года.
— Вы отдыхали от чего-то конкретного?
— Всего лишь от скуки, — ответил Марти.
— Сеньора Крагмэн, смерть вашей матери… была внезапной?
— У нее обнаружили рак, она умерла через десять недель.
— Сочувствую, — сказал Фалькон. — А почему вам наскучило в Америке, сеньор Крагмэн?
— Если хотите, можете звать нас Мэдди и Марти, — вмешалась Маделайн. — Мы предпочитаем свободный стиль.
Ее идеально белые зубы мелькнули в улыбке за огненно-красными губами
Мэдди обхватила пальцами кожаные подлокотники кресла и снова скрестила ноги.
— Мне наскучила работа, — сказал Марти. — Работа, которой я занимался.
— Вовсе нет, — сказала она, их взгляды впервые встретились.
— Она права, — сказал Марти, медленно поворачиваясь к Фалькону. — Зачем бы я стал работать здесь, если работа так уж надоела? Мне наскучила жизнь в Америке. Я просто не думал, что вам интересно. Эта деталь не поможет узнать, что случилось с Вегой.
— Мне все интересно, — отозвался Фалькон. — У большинства убийств есть мотив…
— Убийство? — перебила его Мэдди. — Но офицер у ворот сказал, что это самоубийство.
— Может, и так, — сказал Фалькон. — А может, и не так. Но ведь и самоубийство должно иметь причины, значит, мне интересны мотивы поступков каждого, кто знал… покойных. Поступки могут многое объяснить.
— Что? — спросила Мэдди.
— Состояние психики. Степень счастья и разочарования, злости и радости, любви и ненависти. В общем, сильные эмоции, которые движут событиями и рушат жизни.
— По манере говорить этот парень не похож на копа, — по-английски обратился к жене Марти.
Мэдди смотрела на Фалькона, вглядывалась в его черты. Не иначе как он ей кого-то напоминает, подумал инспектор.
— Что было настолько плохо в Америке? Что заставило вас уехать? — спросил Фалькон.
— Я не сказал, что было плохо, — ответил Марти, напрягая плечи, словно стоял на старте олимпийского финала по гребле — Мне просто наскучила повседневная рутина.
— Скука — один из сильнейших стимулов, — сказал Фалькон. — От чего вы хотели уехать? Что искали?
— Порой американский стиль жизни означает существование в довольно замкнутом мире, — произнес Марти.
— Множество севильцев едва ли покидали Андалузию, не говоря уж про Испанию, — сказал Фалькон. — Не видят необходимости. И не считают, что с их замкнутым миром что-то неладно.
— Возможно, они не задаются этим вопросом.
— А зачем, если они живут в самом прекрасном месте на земле?
— Инспектор, вы когда-нибудь бывали в Америке?
— Нет.
— Почему? — спросил Марти возмущенно.
— Это величайшая страна мира! — заявила Мэдди, оживленная, радостная, ироничная.
— Не стану спорить, — проговорил Фалькон, на ходу обдумывая фразу. — Однако все, что я мог бы там искать, исчезло.
Марти смахнул букашку с подбородка. Он выглядел довольным.
— Что вы имеете в виду? — спросила Мэдди.
— То, что завораживало меня в детстве… все эти черно-белые фильмы сороковых и пятидесятых. Насмотревшись их, я и стал детективом.
— Вы были бы разочарованы. Те улицы, та жизнь, те ценности… мы от них ушли, — подтвердил Марти.
— Инспектор, вы сделали большую ошибку, — сказала Мэдди. — Для Марти Америка — любимая тема. Стоит нам оттуда уехать, и вдруг оказывается, что он больше ни о чем не хочет говорить. Он будит меня среди ночи, потому что должен немедленно поведать последнюю пришедшую ему в голову теорию. Милый, что там было сегодня ночью?