Ненаглядные пособия (сборник)

Мы встретились впервые после какого-то вечера в московском клубе «Проект ОГИ», которого больше не существует, и пошли в другое кафе, и Марина спросила практически первым делом: вы понимаете, что в стране идёт война, что Россия ведёт войну? Мы с товарищами (среди которых были Линор Горалик и Станислав Львовский) ответили: разумеется, понимаем. Тут эта красивая, яркая взрослая женщина выдохнула и начала разговор по существу профессии. Речь шла о Второй чеченской войне, затяжной, как хроническая болезнь; для большинства сограждан этот фон, на котором столичный гламур побеждал и добро, и зло, был неразличимым, как белый шум. Всё стало яснее в августе 2008 года, в русско-грузинском конфликте, который обнаружил намерения государства подчинять сопредельные страны, как свои колонии (это представление стало шире распространяться после начала русско-украинской войны, но до сих пор не является отрефлексированным широкими народными массами). Существо профессии состояло для Марины в том, что политическое должно читаться пишущим субъектом как личное, а современная история так же важна, как иудейские войны и Вторая мировая.

Хотелось бы сделать пару замечаний из личной (политической) истории современной поэзии. Следует признаться, что до сборника «Canto Immigranto» я не имела представления о Марине, впрочем, как и о Борисе Херсонском до «Семейного альбома». Обе книги вышли в «НЛО» примерно в один издательский цикл (2005–2006 годы), в серии «Поэзия русской диаспоры». Почти одновременно в России начинает формироваться уже не «новая искренность», а новый документализм, и книги Херсонского и Тёмкиной стали важным чтением и ориентиром для младших поэтов, работающих на этом поле. Важным инструментом обоих старших авторов является их бэкграунд психологов, методология, которая позволяет создавать аналитическую поэзию как рациональный текст. Письмо Марины – это постконцептуальная ветка, неслучайно Тёмкина отсылает нас к Пригову и московскому концепуализму, и это поэтика, близкая к американскому образцу ХХ века, одновременно интеллектуально родственная немецкой «политике памяти». В её почти прозаической интонации главное – не лирическое

Я, а объективация субъекта и оперируемого им материала. Поэзия тут делается ритмическими ходами, воздухом пауз, навязчивыми повторениями и перечислениями, которые вводят читающего в транс. Плотность информации, каталогизация реальности, что в романтической традиции исключалось из «поэтического», создаёт новое качество высказывания. Порой у российских коллег по цеху возникал вопрос, поэзия ли это. Да, это поэзия, и весьма убедительная.

Марина вообще делает, что хочет, в искусстве и в жизни – в этом смысле она моя ролевая модель. Я считаю, что она намного опередила своё время и его эстетику, вероятно, благодаря ранней эмиграции и открытости западным демократическим нормативам. Она последовательная и убеждённая феминистка, стала ею задолго до интенции нового поколения молодых русских авторок декларировать и утверждать права женщин (здесь я хотела бы передать эстафету разговора о текстах Марины Тёмкиной Оксане Васякиной, например). Она долгие годы была литературным секретарём Бродского, о чём было бы невозможно догадаться по её стихам, узнаём мы об этом только из интервью и по инициативе вопрошающих. То есть пиар на этом эпизоде её биографии необязателен, она уклоняется от этих спекуляций, и это крайне привлекательная для меня позиция. Она человек гражданского и антивоенного сознания, специалист, который работает с угнетёнными стратами общества, иммигрантами и переселенцами, – эта сфера только в последние восемь лет стала трендом демократической части России, после начала волонтёрских кампаний, белоленточного движения и антивоенных инициатив (начиная с 2014 года). Её последовательная работа с семейной памятью может быть прочитана как основание нынешнего мощнейшего интереса к книге Марии Степановой «Памяти Памяти». Ты никуда не уйдёшь от призраков, покуда не встретишься с ними лицом к лицу, пока не рассмотришь их брошки, рубашки и частные письма; пока не увидишь всё поле политической истории ХХ века и судьбу европейского еврейства в нём. Марина пишет о травме истории много лет, последовательно и почти навязчиво. Она человек большой европейской культуры, здесь её отсылки к Целану, Рембо и античности, но эти референции работают как автобиографический текст, и так же работают пересказы европейского кино как личного переживания. Её способ мыслить и излагать в собственном культурном проекте близок к тому, как Фассбиндер вскрывал своё личное/политическое в «Берлин, Александерплац». Наконец, Марина даёт себе роскошь быть частным человеком, который подробно рассматривает и проживает свою биографию, не заботясь о ярмарке литературного тщеславия. Этот частный человек разговаривает с Галиной Старовойтовой, с пациентами, с тенями. Она получает удовольствие от путешествий, от уколов непонимания, от слёз, вызванных появлением в её бессознательном фигуры матери, которая критикует дочь за первую выставку; то есть она очень взрослый человек, который много чего понимает о жизни и о том, из чего эта жизнь состоит (счастье тут далеко не первая категория). Важно, что Марина живёт в Америке, видит изнутри её политическую метафизику, и много бывает в Европе и России. Важно, что её партнёр – французский художник, и она рассказывает о его детских травмах послевоенного времени. Русским, если они осмысляют себя как часть общеевропейского послевоенного контекста, это хорошо бы знать: наши травмы не самые травматические, они часть истории Европы ХХ века.

Марина довольно много говорит о европейских и русских культурных героях, это всегда деконструкция. Книга читается как документальный поэтический дневник, где появляются (без дополнительной мотивировки) фигуры, мужские или женские, которые по внутренним причинам оказались важны для автора и чем-то её задели. Мой любимый фрагмент – почти монструозное по объёму материала описание жития Льва Толстого и Софьи Андреевны в современной феминистской оптике. Это и горько, и смешно, и важно для молодых мужчин и женщин в России, которые сегодня участвуют в спорах о гендерном насилии.

Они подключают свои хребты к чёрному Радио Вавилон, писал когда-то Жадан о своих персонажах, люмпенах и проходимцах на задворках Европы. Этим людям по утрам нужно подключаться к мировому смешению языков, которое создаёт в их рассеянных умах определённый порядок. Когда я читаю тексты Марины, то чувствую себя шулером из стихотворения: разум его выстраивается разными радиоголосами, мужскими и женскими, их перебивает музыка. Я отчасти хорошо понимаю, отчасти по-своему интерпретирую то, что все они вместе хотели бы мне сказать.

Елена Фанайлова «потому что куча бумаг пропала»замусолено, завозюкано, намазюкано явочным порядкомнапортачили, нагородили непролазногопослевоенный мир ноющей раны отрядили с сопроводиловкой с хренком«отсутствие зла не есть присутствие добра»в обстановке семейного уютахлорная известь, пух и перо, перо и пух «это все у него наносное»аэропорт – греческий театр новых трагедий,античность зрелищ террористических актов по ТВстрашно вырастает разлука, заслоняя горизонтничегошеньки больше не просишьустройство его отдельной части вообще: ухосоната для мужского и женского голосаединица: поэточеловек, человекопоэт, поэтому гангрена на молекулярном уровне что означает лядащая?была б я уличной воровкой / иль проституткою с углауж больно распростецкий, как сексот сопряжено с потерей голоса дитенька моя мартынушканевозмутимая детская сосредоточенная недоверчивостьзакат как червивое яблочкотурбаза, наваждениеговорящий яснооловянного жуткого цветавживление биомеханических качествпрополка, проработка, разносщавелевая кисленькая влажностьибо пишет не для тех юнцов, которыми были, нодля тех взрослых, которыми сталитянет лямку небесная механика Ньютоназубчатая передача, придуманная Леонардо в Амбуазещепетильность, взыскательность, вескость «своевольница какая»с хохотком несчастья обрывок речиграссирует, как будто это кратчайший путь в Парижчленовредительство, уживающееся с чистоплюйством мотовка: не поладили последыш плацкарта дальнего следования бытует такое выражениечитается туго, словесная ткань непроходима происходящий слог поломкавыходные данные, библиография, сноски переходящее в прозу приставная лестница по буквам узлы словосочетанийискромётный, конфузливый, неказистыйв слюдяном вологодском резном окошкесмерть стыднее греха: открывая глазавидишь себя с кем-топорядком струхнул из-за недоукомплектованности на попечениефефёла, фифа, флакон «Красная Москва»мемуарный характер зазубрин доводкаизлучина реки: теплокровное, меховоеотшелушивать, раскурочивать, отрубаться вхолостую потерявшего шарм ловеласа раскрашенный анилиномспровадил, сварганил, урезонил, стушевалсядвусложных и трёхсложных внушенийпредписание: всё вытравлять за появлениемто ли выдача армии пленных в маскхалатах гуси-лебеди, утки-аисты как облупленных всё – неправильно!заручились поддержкой залучить в гостиподмывает округлить и оторваться умерла от избытка любвисамоутверждаться за чужой счетревнитель, радетель, каратель, взыскатель попустительствуюткасатик тянь-шаньский – луговой цветокразбойник с большой дорогив перечне, в реестре, в дубликатеей было неприятно слушать и вообще присутствовать ветер вдумчиво дует с запада смятение, стеснениене гнушался никакой работы и вышел в люди сошлись в условиях гудок лакейски, подобострастно, слаженно, энергично на пергаменте полууставомпасечник, москательщик, утильщик«скобяные товары в низочке» всеядностьот нашего постоянного корреспондентамухи, дневные и ночные мотыльки, оводы,осы, шершни, рыжие и чёрные муравьи, гусеницы,кузнечики, стрекозы, бабочки, светлячки, комары словно экспонаты кататониивсё на потом разговор оставляласоздавать из нас себе сторонниковвялость, рыхлость, провинциальность, тягомотина «из земли не растёт» тайновидение, тайнослышаниепанический предварительный страхтакже как не знать правила орфографиипыжится, вон из себя лезетзаскорузлость, постное, захолустное паутина условностейвенчик, метёлка камыша, щипковые инстументыс двумя горбами Пульчинелла, офеня, скоморохи,балаган, Петрушка, клоунша, шутиха, бродяжка, буффонша, Полишинельдревко, фестоны, венчик, набалдашник,оглобля, шпингалеты, щетина, щёточкагубчатые берега, соляные копи, каменоломнясетчатость, звёздчатость, чешуйчатость,, трубчатость машина восприятия«картина отечественной литературы существеннокоренным образом изменилась за последнюю четверть века» это всё не должно быть такое мельница осуществляет полнолуние стихи плохие и получше справедливости радинаутро действительно всё другоене представляемому более ни укладу и быту, ни обиходучеловеческих отношений пасует перед другимотзвуки канонады докатились до канцеляриипушкинская гадливость по поводу «нравственной декламации»экспрессионизм: толпа деревьев, заламывая руки,поведением которых недоволен ветер,деревянные глухонемые жесты рощи стираные стишонки иное в языковом воплощениизолотистая пенка голубого кипения охранительные клапаны не возбраняется телам деревьев не тесно спелись, допекло, закаялся несозвучнона высоте положения нежданно-негаданно вполуха чтоб эту ласку разрешилинеразговорчивое поколениевышла высочайшая воля об отпуске бесчинствуют так и подмываетлюбовь как фотопроявитель спровадилисдавая их, гремит ключами: дело его жизни идёт прахом шуганутькартография, планиметрия, межафорзацы голубого шёлка, шмуцтитулы, фолиантыакварели Ухтомского, Садовникова, Музеум Книгии Письма занимательной повести заковыристо, с кренделями до белого каленияветер оставил музыкальный сварливый автографлитейка, кувалда, пресс, маховиккино: по Нью-Йорку идёт в узбекском халатев еврейскую контору для русских иммигрантовв Чайнатауне среди китайцевдругое кино: двести лет разрушения БастилииПариж танцует, Дунайские волны, о, голубка моя,ой-ёй-ёй-ёй, что за девчонкарисовка, окаянство, мостки, веретеноскарб, накопленный годами морозоустойчивостьбеспорядочными движениями снимаетоблачные сливки с верхушек сладенькие прогулочкивязкий состав синего наполнителяупоительной эластичности Вавилонское письмо почтовым голубем1989 Много страхов съёжилось в моём теле:новорождённый, ленинградский, еврейский,детский, женский, что залечиваю, блокадный,подростковый, тоталитарный, эмигрантский,но больше всего маминых страхов, страха войны,бедности, старости, умиранья.Лучше б вложили в тело любовь, заботу, ласку,навык к плезирам и умение, отдавая,для себя получать что-то вдобавок к чувству,что тебя любят только когда ты нужен.2004 Я хочу своё детское тело, как Гумберт хотел Лолиту,Завёрнутое в полотенце морское с ветром, золотое,не имеющее размера, только форму волны и лета,разбежавшееся, переплывая озеро у пенёчкас апрельскими тезисами, прогуляв школу, зарывшисьв ямку в песке на заливе, спрыгнувшее бы легко со сценыв зал и по волнам-долам, по рядам ещё до того, как узнала,что под асфальтом сплошные пляжи от Сены до Прибалтики.Вот, вы подумали бы, девочка на коньках, на олимпиадеделает мостик с лентой в руках, твистует на каблуках,в тамбуре у открытой двери поезда, подставив лицо дождю.Я и теперь не скучно живу, совершенно не скучно живу.сентябрь, 2004 1.Баран на моей голове.«Продаём баранчика…» – слова отца в уме.Не барашка, мутон-каракуль, местный диалект,русско-еврейский суффикс. Вишу вниз головой,пою счастливое «бее» и «му». Муточкой зовёти скоро умрёт. Мама варит компот из ягод. Укус осы.Распухший большой палец на трёхлетней руке.2.У лукоморья дуб зелёный, – читает мама наизусть.Я понимаю лук, а морье – возможно, взморье.Соседский дедушка зовёт: «Борья, выйди из морья», —он песнь заводит и местечково так поёт,а кот скребётся, но не тот, что в сапогах,тот днём и ночью кот учёный, он ходит по цепи кругом.Здесь ударение споткнётся, и кошку мама отпихнёт,когда из кухни суп несёт, её погладить не даёт.«Как коммунальное животное тощё и путаетсяпод ногами!» – и сердится, что Пушкина не понимаю.20073. 1-ое мая, 2010Тень садовая держит меня на ручках.В ванной ныряет кролик.Рассада для грядки, не помню что,в тазу у дорожки.Попугай слышит радио в доме,произносит слова,только картавит больше.В фонтане плывёт водазелёная на зелёном.Серый волк стережёт границнаших родин.У крыльца мама в летнем платьешепчется с тётей Олей.Качели мокрые после дождя. Жду.– Чего тебе надобно, дедка?4. 16 июля, 2010Сказала «трикотаж», советуя, какую рубашку надеть.Теперь звучит как название кафе или ресторана,ещё лучше «Трико» или «Мантель». Смысл переехал,и я тоже. Ночью, засыпая, вспомнила ещё какое-то хорошеестарое слово, вышедшее из обихода, как тужурка, телогрейка,муфта, бурки, из детства, мамино, стыдно-приятное,как будто меня приласкали, чего никогда не случалось.Думала, это слово никогда не забуду,утром не могла вспомнить.5.Метафоры падают с неба, как раньше звёзды,с дождём, со снегом и градом, солнечными ресничками,пар поднимается над водой белым риск'oм, известняком, песком.Я сплю и расту во сне, и всё со мной растёт,трава, деревья, буквы увеличиваются в размере на биллборде,слово, как дыр бул Кручёныха, как та пощёчина,сразу в космос целится с чёрными дырами, не отразится.Хотели покрасить красным Северный полюс, это красиво,сделали водородную бомбу. Логика садиста: этодля твоей же пользы, глупая, для твоей защиты.С автоматом автопилотом в механическом планетарии,а ты себе спи и расти, повернись на другой боки не думай о том, что снится. Спи, и лучше не просыпаться,не обсуждать, что видишь, интерпретировать можно по-разному.В метафорах нет конфликта, слово не надо кормить едойв библиотеках, в музеях, в тюрьмах порядка и хаоса,в облаках, в хранилищах, где река Амазон.com.6.Пуленк написал концертдля органа в тридцать восьмомгоду, не самом лучшем.Исполняли разные дирижёры,одна из них Надя Буланже.На первом исполненииу органиста случился инфаркт,упал грудью на клавиши и умер,долго звучала нота ми. Не понимаю,зачем мне это знать?..