Ненаследный князь
Шрифт:
И снимки, занявшие весь разворот.
Ненаследный князь закрыл глаза.
Открыл.
Вот они, слегка измятые, слегка расплывчатые… знакомая комната, стена с цветными обоями… он, согнувшийся, в позе престранной, опирается на стену. И руки дрожат от напряжения. Лицо искажено, но только полный извращенец узрит на нем «гримасу сладострастия», как значилось под снимком… волосы рассыпались по плечам, по могучей руке Аврелия Яковлевича, чья массивная фигура возвышается сзади.
Себастьян, выронив газету, вцепился в волосы и застонал.
Он убьет того ублюдка,
…или сам повесится, поскольку объяснить этот снимок в пристойном ключе будет невозможно.
— Чтоб тебя…
Аврелий Яковлевич взирал со снимка строго, словно пеняя за малодушие.
Подумаешь…
…и прежде-то сплетни ходили… не такие, конечно, но… всякие… всякие другие, как по нынешнему мнению, вполне себе пристойные сплетни.
…это ж «Охальник», ему веры нет…
…и в суд подать можно за оскорбление чести и достоинства…
Но Себастьян только представил этот процесс, который, вне всяких сомнений, привлечет внимание общества, как ему стало дурно.
…а ведь решат, что он исчез из-за скандала…
…и отец, выходит, поверил…
…впрочем, Себастьян Вевельский никогда-то не был с отцом близок, слишком уж иным уродился, о чем князь Вевельский не забывал напоминать. И если поначалу Себастьян маялся от этакой нелюбви человека родного, то история с познаньским душегубцем многое прояснила.
…а матушка, надо же, приняла. Обидно, что поверила, но радостно, что приняла. И Бонифаций Сигизмундович, стало быть, с нею. Он добрый человек, и матушке давно следовало бы решиться, не слушать адвоката, пусть и распинается он о правах княгини Вевельской, но ясно же, что не вернет отец потраченного приданого и не уступит ни пяди с сохранившихся наследных земель. Да разве ж в землях дело? Уехала бы домой, устроилась бы в родной пансион наставницей, зажила бы спокойно с Бонифацием Сигизмундовичем, который любит ее по-настоящему, тихой преданной любовью. И Себастьян порой завидовал этой его способности, за собой ее не замечая.
Ему-то самому все игрой виделось.
И вот доигрался.
Следующий визитер, весьма неожиданного свойства, появился ближе к ужину, когда Себастьян, уже почти успокоившись, вернулся к делу. Внешность менять получалось легко, амулет Аврелия Яковлевича прижился и работал исправно, облик закрепляя.
Семнадцать часов беспрерывной работы…
…ночевать конкурсантки будут в отдельных покоях, а потому Себастьяну никто не помешает восстанавливаться.
До отъезда — два дня осталось, и за это время надобно успеть озаботиться гардеробом, который не вызовет подозрения, заучить биографию панночки Тианы, от души дополненную Евстафием Елисеевичем, поручить любимую опунцию заботам панны Вильгельмины, а заодно уж разослать знакомым визитные карточки с известием об отъезде…
…и надо полагать, отъезд этот в свете последних новостей будет воспринят весьма однозначно.
Проклятье!
Не имея иного способа раздражение выместить, Себастьян пнул массивный шифоньер, украшенный резьбою, и, естественно, ушиб палец, поскольку домашние тапочки, подаренные панной Вильгельминой на Зимние праздники, были приятно мягки и для пинания мебели
— Чтоб тебя… — Себастьян сел на пол и, согнувшись, подул на палец. Не то чтобы было так уж больно, скорее по-детски обидно.
И обида эта вызывала иррациональное желание поплакать.
Прежде такого Себастьян за собой не замечал.
Чем больше он сидел, тем сильнее становилось желание. На глаза навернулись слезы, а в груди пообжилась преогромная обида на весь мир сразу. К тому же опять потянуло на стихи, что являлось приметой величайшего душевного волнения.
— Я сижу на полу… — Себастьян почесал голую пятку. — Опустивши очи долу… вижу таракана…
Он задумался, всерьез подыскивая рифму, оттого и не услышал, как открылась дверь. Этот гость, как и в прежние времена, не давал себе труда стучать.
— Хандришь небось? — раздалось над головой, спугнув и таракана и рифму, которая почти уже нашлась…
Рифму стало жаль, едва ли не до слез.
— Ну… здравствуй, что ли… — Лихо произнес это как-то неуверенно.
— Здравствуй, — ответил Себастьян, не зная, что еще сказать.
Тихо стало.
Слышно, как тикают старые каминные часы панны Вильгельмины.
— Вернулся, значит?
Бессмысленный вопрос, но Лихо отвечает:
— Вернулся…
— Надолго?
— Похоже, что насовсем… а у тебя ничего-то не изменилось.
— Занавески новые. — Дурацкий разговор, и не о том надобно бы сказать.
— Занавески? Это да… раньше вроде зеленые были. — Лихо занавески потрогал, убеждаясь, что нынешние и вправду другие, светлые и еще в полоску.
— Точно. Зеленые. Темные такие… ими еще руки вытирать удобно было…
Младший изменился. Оно и понятно, десять лет все-таки… заматерел. И форма ему к лицу, хоть и видно, что не новая. И не королевского дворцового полка. Отец злился, но ровно до первого перевода… и бесполезно было писать Лихо, что деньги эти — капля в море долгов… уходят, чтобы одни погасить, но делают другие.
И не только отец.
А Себастьян все равно писал.
Что Лихо с письмами делал? В камин отправлял?
Хоть погрелся…
Бестолочь.
— Руки, значит… — пробормотал Лихо, озираясь.
Движения стали другими. Мягче. Экономней. А черты лица обрели характерную резкость, которую Себастьян помнил по дедовым портретам…
— Руки, это хорошо… — Лихо прошелся по комнате и, остановившись у старинного шифоньера, солидного, с медными накладками и пухлыми младенческими физиономиями на крылатых медальонах слоновой кости, решительно распахнул дверцы.
Братец всегда отличался своеобразными представлениями о методах получения информации. И приятно было осознавать, что за годы службы его ничего-то не изменилось. А неприятно, что из шифоньера, дразня и насмехаясь, выглядывало чесучовое платье…
Себастьян лишь крякнул.
Лихо же, вытащив платье — надобно было бы в чистку отдать, а то весь подол, пока доехали, изгваздался, — спросил дрогнувшим голосом:
— Чье?
— Мое, — признался Себастьян, голову опустив.
И Лихославов перстенек подтвердил, что сказана была чистая правда.