Ненаследный князь
Шрифт:
Вежливый мажордом.
И улыбчивый коридорный, уверивший, что за багажом панночек пошлют немедля.
Прохладные покои, горячая ванна, мягкий халат, поздний легкий ужин и чашка горячего шоколада, окончательно примирившая Евдокию с действительностью. Забравшись в постель, она вдохнула пряный аромат свежего белья и закрыла глаза.
Заснуть не дали.
— Рассказывай, — потребовала Аленка, взобравшись на кровать. — Конфету хочешь?
— Есть в постели?
— Дуся, не занудничай. Шоколадная.
— Тогда хочу. — Евдокия
Шоколадный трюфель, обернутый золоченой фольгой, слегка подтаял, но оттого стал лишь вкусней.
— Про тебя и Лихослава.
— Что?
— Он в тебя влюбился. — Аленка облизала пальцы.
— С чего ты взяла? — Ее предположение было столь нелепо, что с Евдокии сон слетел.
— Там, на вокзале, он кидал на тебя такие взгляды…
…издевательские, Евдокия помнит.
— А когда с Аполлоном увидел, его вовсе перекосило!
— От смеха.
— Он не смеялся.
— Сдерживался. Вот и перекосило. — Евдокия разгладила фольгу и вздохнула: шоколад, как и все хорошее в жизни, имел обыкновение быстро заканчиваться. — На самом деле ему нужна ты. Точнее, твое приданое. Второй сын шляхтича, род беднеет, вот и решили поправить дела, подыскав богатую невесту. Ты ему показалась подходящей.
— А ты? — расставаться с мечтой о замужестве сестры Аленка не собиралась.
— А я… он думает, что я твоя компаньонка.
— Кто?
— Компаньонка, — повторила Евдокия. — Оберегаю твою честь от таких вот… умников.
Аленка задумалась, впрочем, ненадолго:
— Знаешь, по-моему, это будет очень романтично… он влюбится в тебя, и…
— С чего ты взяла, что он в меня влюбится? — Порой ход Аленкиных рассуждений ставил Евдокию в тупик. — Максимум снизойдет до легкого романчика, и вообще… он офицер.
Это было аргументом, который, впрочем, Аленка отмела с привычной легкостью.
— Дуся, — сказала она, выбираясь из-под одеяла, — нельзя же из-за одной сволочи всех военных ненавидеть?
С этим утверждением Евдокия могла бы и поспорить, но в пятом часу утра спорить у нее желания не было. В пятом часу утра все желания сводились к одному — выпроводить драгоценную сестрицу за дверь и заснуть наконец…
— Вот посмотришь, Лихослав совсем не такой! — сказала Аленка, вытаскивая из кармана еще один трюфель.
— Ну да… особенный. Есть сладкое на ночь вредно.
— Лови.
Второй трюфель упал и затерялся в складках пухового одеяла. Ладно, иногда женщина может позволить себе вредные мелочи… главное, норму знать. И уверенная, что уж она-то норму знает, Евдокия сунула трюфель в рот и закрыла глаза.
В сон она провалилась моментально, и был тот сладким, ванильно-шоколадным, слегка приправленный сладким сдобным ароматом… хороший, в общем, сон.
ГЛАВА 8,
повествующая о загубленной репутации и некоторых иных последствиях
Людям нужно давать повод для сплетен, иначе они такого себе навыдумывают…
Дом Аврелия Яковлевича ненаследный князь покинул спустя сутки, на рассвете, в спешке великой, а потому на подозрительную троицу, ошивавшуюся у главных ворот, внимания не обратил. Голова слегка кружилась, но иных изменений в себе Себастьян не ощущал.
— Ты, друг мой сердешный, учти, — сказал Аврелий Яковлевич, поднеся высокую чарку с мятным отваром, — аура — она часть человека. Это как… шкуру для тебя сменить. Разумеешь?
От отвара, в состав которого, помимо мяты, входило десятка два ингредиентов куда менее приятных, на глаза слезы навернулись.
— Рукавом занюхай, — жестко велел ведьмак.
И еще корочку хлеба поднес, изувер штатный.
— Так вот, Себастьянушка, не мне тебе объяснять, что с чужою шкурой и чужие повадки берешь.
Себастьян кивнул, не способный зубы разжать.
Понимал.
И не любил эту часть своей натуры, когда сознание словно бы раздваивалось. И оставаясь собою, Себастьяном, ненаследным князем Вевельским, он меж тем обретал чужой характер, зачастую весьма скверный, отягощенный множеством дурных привычек, которые прилипали прочно, и после завершения задания от них приходилось избавляться уже князю.
— Потому не удивляйся, ежели в тебе вдруг проснется… этакое.
Аврелий Яковлевич сделал хитрый знак рукою.
— Какое такое «этакое»? — севшим голосом уточнил Себастьян.
От мяты першило в горле. Но по мышцам, по телу расползалось удивительное тепло.
— Этакое… девичье, — словно бы смутившись, сказал Аврелий Яковлевич. — Я б не упреждал, будь ты обыкновенным человеком, не заметил бы даже. Но ты ж метаморф, а вы — народец зело чувствительный. Аж занадто… [15]
15
Слишком.
— Девичье…
— Девичье… ну, гляди, сколько тебе годков? За тридцать уже? Аленушке — пять. Итого, плюсуем, потом делим пополам… в общем, девичье выходит… девицы этак осемнадцатилетней…
И усмехнулся этак, почти по-доброму…
— Экая у вас, Аврелий Яковлевич, арифметика забавная… — Девицей Себастьяну становиться претило вне зависимости от возраста оной.
С другой стороны… быть может, и к лучшему. До того женское обличье примерять ему не доводилось, поскольку помянутый начальством случай с познаньским душегубцем являлся скорее исключением, глупостью младшего актора, возомнившего себя самым хитроумным во всем Познаньском воеводстве.