Ненависть
Шрифт:
— Ужъ и не знаю, Лукерьюшка, отойдетъ-ли? Очень уже я безразлична ко всему стала. Ничто мнѣ не мило. Да и внутри все болитъ, точно обрывается тамъ самая жизнь.
— Но, тетя, — сказала Женя. — Жара у васъ нѣтъ. Да и смотрите — ножки ваши меньше сегодня опухши.
— Жить, Женя, что-то совсѣмъ не хочется. Раньше для него жила. Его да Степу все поджидала… Думала — съ успѣхомъ… Теперь?. Для чего и жить?
— И, мамаша… Господь все видитъ… И что я вамъ скажу. Каку таку новость… Ить, знаете, Ульяна Ивановна наша пропала.
— Ну, куда она тамъ пропадетъ?.. Поскакала просто куда съ комиссаромъ красоваться.
— А и нѣтъ, мамаша… Слушокъ такой былъ… Не угробили-бы
Ловкимъ движенiемъ Лукерья подхватила рогачемъ хлѣбы и сунула ихъ въ печь.
Тонкiй хлѣбный запахъ раздражающе пошелъ по хатѣ.
— Ужъ очень, мамаша, была она изъ себя полная… Мяса то какiя… Помираетъ ить съ голода народъ…
Сказала и нагнулась къ печи. Краснымъ свѣтомъ озарилось худое, серьезное, строгое, суровое лицо. Соломиной пробовала хлѣбы, не пора-ли вынимать. Молчала долго, потомъ обернулась къ Женѣ и маленькими, точно и не человѣческими, жадными, голодными глазами, посмотрѣла той прямо въ глаза.
— Вѣрите, нѣтъ-ли, Евгенiя Матвѣевна, — чуть слышно, тихо сказала она, — народъ мяса почти что годъ не видалъ… Олютѣлъ народъ совсѣмъ. Убоинки сердце хочетъ.
И опять нагнулась къ хлѣбамъ. Алымъ полымемъ освѣтилось страшное, строгое, изголодавшееся лицо Лукерьи.
На другой день, подъ вечеръ, Лукерья пришла къ Надеждѣ Петровнѣ. Та спала на постели и тихъ и неслышенъ былъ ея больной сонъ. Лукерья подмигнула Женѣ и поманила ее къ двери.
— Вы вотъ что, Евгенiя Матвѣевна, какъ совсѣмъ свечеряетъ, пойдите-ка къ Дурняпиной, Маланьѣ Сидоровнѣ. Знаете гдѣ?
— Ну знаю.
— И захватите посудину какую глиняную… Тамъ, знаете… У ней мясцомъ разжились… Да никакъ много. Люди сказывали, что никакъ пуда четыре вышло… И солятъ, и варятъ, и колбасы дѣлаютъ… Такъ вотъ она, значитъ, сама мнѣ сказала: — зайди, молъ, къ Вехоткиной, полковницѣ, скажи ей, я ей колбасъ какихъ особенныхъ приготовлю. Она, молъ, намъ когда у нея что было, всегда помогала.
Все зто казалось Женѣ подозрительнымъ и почти страшнымъ, и она готова была отказаться, но изъ угла, съ постели раздался страшный деревянный, нечеловѣческiй шопотъ:
— Пойди, Женюша милая… Такъ то мнѣ захотѣлось солененькой колбаски!
— Зайдите… зайдите, Евгенiя Матвѣевна, только чтобы люди чего не увидали… Слютѣлъ народъ… Завидливы стали очень люди къ чужому.
Лукерья ушла.
Надежда Петровна своимъ глухимъ, страшньшъ голосомъ говорила сама съ собою:
— Откуда она могла только достать мяса, ума не приложу… Свинью бы рѣзали — такъ это такъ близко отъ насъ — мы услышали-бы?.. Развѣ коровенку какую больную имъ Мисинъ уступилъ?.. Такъ не такой онъ человѣкъ… Можетъ быть начальство послѣ смотра приказало?..
Смеркалось, когда Женя взяла глиняную чашку и кусокъ рѣдкаго холста и вышла изъ хаты. Она шла, опустивъ голову и задумавшись, и въ своей задумчивости не замѣтила, какъ прошла мимо воротъ Дурняпинскаго куреня. Она хотѣла вернуться, но увидала, что она стоитъ сзади Дурняпинской хаты подлѣ клунь, что тамъ плетень порушенъ и что нѣтъ ничего проще, какъ пройдти черезъ базы прямо дворомъ къ крыльцу хаты. Она легко перешагнула черезъ плетень и вошла во дворъ.
У самаго забора, возлѣ пустой кошары была вырыта небольшая, аршинъ въ квадратѣ глубокая яма. Лопата была брошена подлѣ, точно кто только что рылъ здѣсь и, отозванный, убѣжалъ. Подлѣ ямы, — Женя чуть
Женя все поняла. Она выронила чашку съ рядномъ и въ неистовомъ ужасѣ перепрыгнула черезъ плетень и побѣжала назадъ къ дому Колмыкова по узкому хуторскому проулку.
Ульяна Ивановна!..
Все то, что она слышла всѣ эти дни, что говорили и не договаривали Лукерья и тетя Надя, все то ужасное, невѣроятное казалось, такое невозможное стало передъ нею во всей своей грозной дѣйствительности. Она видѣла — темныя женскiя тѣни неслышно точно скользили по проулку, направляясь туда… Ей казалось, или, можетъ быть, это и точно такъ было, она слышала тамъ гомонъ довольныхъ и жадныхъ голосовъ. Тамъварили, солили, тамъ коптили и приготовляли колбасы изъ тѣла этой самой Ульяны Изановны, чью голову, руки и ноги не успѣли въ торопяхъ и страхѣ закопать.
Женѣ казалось, что этотъ странный взглядъ полуприкрытыхъ темныхъ глазъ головы, снятой съ туловища слѣдитъ за нею и точно несется съ нею вмѣстѣ съ этимъ страшнымъ трупнымъ запахомъ, отъ котораго она не могла освободиться.
Какой это былъ ни съ чѣмъ не сравнимый ужасъ!.. Какое мучительное состоянiе, никогда раньше неиспытанное, страха, отвращенiя и нечеловѣческой скорби за людей! Кажется уже закалилось въ совѣтской дѣйствительности ея сердце! Всего, всего она повидала: — убiйства, разстрѣлы, голодъ… Но этого послѣдняго ужаса она не могла перенести. Тамъ умирала ея тетка. Женя знала, что тетя Надя доживаетъ послѣднiе дни и мечтаетъ о колбасѣ… Но принести ей колбасу изъ такой убоины, изъ тѣла убитой женщины — она не могла. Она шла и точно ощущала на зубахъ вкусную вязкость свѣжаго, копченаго и соленаго мяса. Колбаса изъ Ульяны Ивановны!.. Изъ человѣческаго мяса!..
Она сама не помнила, какъ вошла въ хату. Ее поразила мертвая и холодная тишина, стоявшая въ ней. Вечеръ былъ теплый, почти знойный, а въ хатѣ казалось холодно. Чуть мигая горѣла догоравшая керосиновая лампочка. Острый красный язычекъ пламени пустилъ черную полосу копоти на узкое стекло.
— Тетя… Тетя Надя, — крикнула Женя. Молчанiе было въ хатѣ.
Женя оглядѣлась. На столѣ лежали два круглыхъ хлѣба, испченныхъ Лукерьей. Тетка сидѣла надъ ними, опустив огромную, распухшую голову на столъ…