Ненавязчивость зрения
Шрифт:
— У нас нет формальностей, — сказала Пинк. Ее голос неуместно громко звучал в большом зале. Остальные не разговаривали вообще; были слышны лишь дыхание и звуки движений. Несколько детей подняли головы. — Я не стану представлять тебя всем. Просто чувствуй себя членом семьи. Люди будут прикасаться к тебе позже, и ты сможешь поговорить с ними. Одежду можешь оставить здесь на полу.
Это для меня труда не составило. Все остальные были обнажены и к тому моменту мне было легко приспособиться к разным домашним порядкам. В Японии вы снимаете башмаки, а в Таосе — одежду. В чем разница?
Ну, в самом-то деле, разница
От меня они держались чуть в стороне, чтобы я не испугался. С посторонними они были очень вежливы.
Там был длинный низкий стол, и все сидели вокруг него на полу. Пинк подвела меня к нему.
— Видишь эти полосы голого пола? Не ступай на них. Не оставляй на них ничего. Именно по ним люди ходят. Никогда ничего не переставляй. Я имею в виду мебель. Это нужно решать на общих встречах, так чтобы мы все знали, где что находится. Если ты что-нибудь берешь, то клади обратно на то же самое место.
— Понимаю.
Из соседней кухни приносили миски и блюда с едой. Их ставили на стол и обедавшие искали их на ощупь. Они ели руками, без тарелок, и делали это медленно и любовно. Прежде чем положить кусок в рот, они долго нюхали его. В еде для них было много чувственного.
И они потрясающе готовили. Ни до того, ни после я не пробовал такой хорошей еды, как в Келлере. (Так называю это место я, хотя на их языке жестов название чем-то очень похоже на это. Когда я говорил «Келлер», все понимали, о чем я говорю.) Они использовали хорошие свежие продукты, какие достаточно трудно найти в городах, и готовили с артистизмом и воображением. Это не было похоже ни на одну известную мне национальную кухню. Они импровизировали и редко готовили какой-нибудь продукт одним и тем же способом дважды.
Я сидел между Пинк и тем мужчиной, который едва не переехал меня. Я бесстыдно обжирался. Эта еда слишком отличалась от вяленой говядины и подобия картона, которыми я питался, чтобы можно было удержаться. Я медлил, и все же закончил гораздо раньше, чем остальные. Я осторожно откинулся назад, и подумал, не стошнит ли меня. (Слава Богу, это не произошло.) Они ели и кормили друг друга, все время вставая и обходя вокруг стола, чтобы предложить лакомый кусочек другу, сидящему с другой стороны. Чересчур многие кормили таким образом меня, так что я едва не лопнул, пока не выучился простенькой фразе на языке жестов, обозначавшей, что я сыт до отвала. Пинк объяснила мне, что более вежливый способ отказа состоит в том, чтобы самому предложить что-нибудь.
В конце концов мне осталось лишь кормить Пинк и смотреть на остальных. Я начал лучше замечать происходящее. Я подумал, что они ведут себя замкнуто, но вскоре увидел, что за столом идет оживленный разговор. Руки постоянно двигались — так быстро, что это было трудно заметить. Для того, чтобы что-то сказать, они использовали любую часть тела соседа: ладони, плечи, живот, руки, ноги. Я в изумлении следил за тем, как смех распространялся вдоль стола как рябь по воде, когда по цепочке
Выглядела трапеза неопрятно. Скажем прямо: есть руками и разговаривать с их же помощью означает, что вы будете измазаны едой. Но никто не обращал на это внимания. Я-то уж точно. Меня слишком заботило то, что я чувствовал себя посторонним. Пинк говорила со мной, но я знал, что открываю для себя, что значит быть глухим. Эти люди были дружелюбны, и, похоже, я им нравился, но они ничего не могли с этим поделать. Мы не могли общаться.
Позже все мы вышли на улицу, за исключением тех, кто убирал со стола, и вымылись под струями очень холодной воды. Я сказал Пинк, что хотел бы помочь с посудой, но она объяснила, что я буду лишь мешать. Я не смогу ничего делать в Келлере, пока не научусь делать все как они. Похоже, она уже решила, что я останусь там достаточно долго.
Мы вернулись в столовую обтереться; это происходило с обычным для них щенячьим дружелюбием, превращавшим это в игру и как бы подарок. Затем мы пошли в куполообразное здание.
В нем было тепло и темно. Через галерею, соединявшую его со столовой, проникал свет, но не настолько, чтобы сквозь решетку треугольных рам над головой не были видны звезды. Выглядело это почти так, как будто ты находишься под открытым небом.
Пинк быстро показала мне, где можно сидеть, согласно принятому этикету. Сложного в этом не было, но я по-прежнему старался прижимать руки и ноги к телу, чтобы никто не споткнулся об меня.
Меня снова подвели ошибочные представления. Я не слышал ничего, кроме легкого шепчущего звука соприкосновения плоти с плотью, и решил, что нахожусь в центре оргии. В других коммунах мне приходилось присутствовать на них, а это выглядело очень похоже. Я вскоре понял, что ошибался, и лишь позже обнаружил, что был прав — в известном смысле.
Причина того, что я был настолько сбит с толка, состояла попросту в том, что общий разговор этих людей и должен был выглядеть как оргия. Гораздо более тонкое наблюдение, которое я сделал позже, было в том, что когда одновременно сотня обнаженных людей поглаживает, целует и ласкает друг друга, то есть ли смысл проводить это различие? Различия не было.
Я должен сказать, что слово «оргия» использую лишь для того, чтобы дать общее представление о тесном контакте большой группы людей. Мне это слово не нравится — с ним связано слишком много ассоциаций. Но в то время эти ассоциации возникали и у меня, так что я испытал облегчение, увидев, что это не оргия. Те, на которых мне приходилось бывать, были тягостными и безличными. А у этих людей, я надеялся, будет что-то лучшее.
Многие пробирались ко мне сквозь давку, чтобы познакомиться со мной — и всегда только по одному. Они все время чувствовали, что происходит, и каждый ждал своей очереди, чтобы поговорить со мной. Естественно, тогда я этого не знал. Пинк сидела рядом, чтобы переводить для меня более сложные мысли. Постепенно я все меньше и меньше стал пользоваться ее помощью, проникаясь духом ориентации на осязание. Все считали, что по-настоящему познакомятся со мной лишь тогда, когда ощупают меня всего, так что постоянно меня касались руки. Я робко делал то же самое.