Ненавязчивость зрения

Варли Джон Герберт

У нее была глубокая царапина на колене, из которой сочилась кровь. Она ощупала ее руками, сидя на земле, и начала выть. Это было странно и вызывало боль. Слезы текли из ее глаз. Затем она стала барабанить кулаками по земле, издавая при каждом ударе стоны: «Ммм… ммм… ммм!» Она была рассержена, и имела на это полное право.

Когда я робко потянулся к ней, она обнаружила ведро. Она схватила меня за руку и по ней добралась до моего лица. Ощупала мое лицо, продолжая плакать, затем вытерла нос и встала. Слегка хромая, направилась к одному из зданий.

Я уселся. Чувствовал я себя отвратительно и не знал, что делать.

Один

из мужчин вышел, чтобы отвести меня туда же. Это был Великан. Я называл его так потому, что он был самым высоким в Келлере. Как я позже узнал, он не был чем-то вроде полицейского; просто он оказался первым, с кем повстречалась раненая. Он взял меня за руку и ощупал мое лицо. На его лице появились слезы, когда он понял мои чувства. Он попросил меня пойти с ним.

Собрался импровизированный совет. Можете назвать его жюри присяжных. В него вошли все, кто оказался под рукой, в том числе несколько детей — всего человек десять-двенадцать. Все выглядели очень грустными. Там была и женщина, которая поранилась из-за меня. Ее утешали трое или четверо. Я буду называть ее Царапина, из-за заметного шрама на руке у плеча.

Все говорили — разумеется с помощью рук — как они сочувствуют мне. Они поглаживали меня, пытаясь смягчить мою горечь.

Примчалась Пинк. Ее прислали как переводчика на случай необходимости. Поскольку собрание носило официальный характер, им нужна была уверенность, что я понимаю все происходящее. Она подошла к Царапине и немного поплакала вместе с ней, затем подошла ко мне, и крепко обняла, объясняя с помощью рук как она сожалеет о происшедшем. Я, образно говоря, собирал вещи. Похоже, осталось лишь официально изгнать меня.

Затем мы все уселись на пол. Мы располагались близко друг к другу, так что наши тела касались. Началось слушание дела.

В основном использовался язык жестов, но Пинк время от времени вставляла отдельные слова. Я редко знал, кто что говорил, но так и должно было быть. Группа выступала как один человек. До меня доводили лишь единогласные мнения.

— Тебя обвиняют в нарушении правил, — сказала группа, — и в том, что ты был причиной ранения [той, кого я называл: Царапина]. Ты будешь это опровергать? Есть ли что-нибудь, о чем нам следует узнать?

— Нет, — сказал я. — Виноват я. Это была моя невнимательность.

— Мы понимаем. Мы сочувствуем твоему раскаянию, которое очевидно для всех из нас. Но неосторожность — это нарушение. Ты это понимаешь? Это проступок, за который ты ( — ).

(Это была серия жестов.)

— Что это значит? — спросил я Пинк.

— Ну… «предстал перед нами»? «Подвергнут суду»? — Она пожала плечами, неудовлетворенная обоими толкованиями.

— Да, я понимаю.

— Поскольку факты не оспариваются, принято решение, что ты виновен. — («Ответственен», шепнула мне на ухо Пинк.) — Отойди ненадолго, пока мы будем принимать решение.

Я встал и отошел к стене; я не хотел смотреть, как они ведут дискуссию с помощью сцепленных рук. В горле стоял пылающий комок, который я не мог проглотить. Затем меня попросили присоединиться к их кругу.

— Наказание за твою провинность определяет обычай. Если бы это не было так, мы предпочли бы принять другое решение. У тебя есть выбор: принять положенное наказание и загладить провинность, или отвергнуть наше право судить и покинуть нашу землю. Каков твой выбор?

Я заставил Пинк повторить все

это мне, так как для меня было очень важно знать, что же мне предлагают. Когда я был уверен, что понял все правильно, я без колебаний принял их наказание. Я был очень благодарен, что мне предложили выбирать.

— Очень хорошо. Ты предпочел, чтобы с тобой поступили так же, как с одним из нас, соверши он то же самое. Подойди к нам.

Все сомкнулись теснее. Мне не сказали, что должно произойти. Меня втянули в круг, слегка подталкивая со всех сторон.

Царапина сидела по-турецки, более или менее в центре группы. Она снова плакала, и я, наверное, Мне трудно вспомнить. Мое лицо оказалось на ее коленях. Она отшлепала меня.

Я никогда не воспринимал это как невероятное или странное. Все прикасались ко мне и ласкали, изображая слова уверений на моих ладонях, щеках, шее и ногах. Все мы плакали. Случай был трудным, и стал проблемой для всей группы. К нам присоединялись другие. Я понял, что это наказание исходит от всех, хотя шлепала меня только пострадавшая, Царапина. Я причинил ей вред и этим, а не только раной на колене. Я взвалил на нее обязанность наказать меня, и именно поэтому она всхлипывала так громко, не из за боли от раны, а из-за той боли, которую, как она знала, причиняет мне.

Пинк позже сказала мне, что Царапина была самой горячей сторонницей того, чтобы мне предложили возможность остаться. Кое-кто хотел немедленно изгнать меня, но она польстила мне, решив, что я человек достаточно хороший для того, чтобы стоило подвергнуть себя и меня этому испытанию. Если вам этого не понять, то вы и не представляете, какое чувство общности я ощущал, находясь среди этих людей.

Это продолжалось долгое время, было очень болезненным, но не жестоким. Не было в этом также и ничего изначально унизительного. Разве что отчасти. Но по сути это был практический урок, излагавшийся самым недвусмысленным образом. Каждый из них прошел его в течение первых месяцев, но за последнее время — никто. И, поверьте мне, этот урок вас кое-чему учит.

Впоследствии я порядочно думал об этом. Я пытался думать о том, что еще они могли бы сделать. В самом деле, как вы понимаете, неслыханно, чтобы шлепали взрослых, хотя в голову мне это пришло лишь многим позже. В тот момент это казалось настолько естественным, что я и подумать не мог, что оказался в странном положении.

Что-то похожее они делали и с детьми, но не так долго и не так сурово. Младшие несли меньшую ответственность. Взрослые согласны были время от времени примириться со шрамом или оцарапанным коленом, пока те учились, как себя вести.

Но когда вы достигали такого возраста, что считались взрослым — по мнению большинства или вашему собственному решению — то шлепки становились и впрямь серьезными.

У них было и более строгое наказание для неоднократных намеренных проступков. Им редко приходилось прибегать к нему. Оно состояло в бойкоте. В течение определенного времени никто не прикасался к вам. К тому времени, когда я о нем узнал, выглядело оно очень суровым. Мне не надо было это это объяснять.

Я не знаю, как это выразить, Но шлепали меня с таким ощущением любви, что я не чувствовал насилия над собой. Мне от это настолько же больно, как и тебе. Я делаю это для твоего же добра. Я люблю тебя, а потому и шлепаю. Своим поведением они заставили меня понять эти избитые фразы.