Необитаемое сердце Северины
Шрифт:
– Ты уверена, что это про любовь?.. – стучит зубами Северина.
– Уверена! Он подумал, и решил гроб откопать. Откопал. Открыл. И – вот он, партбилет. Завалился в покрывало между накрытым телом и стенкой гроба. Видно, при прощании, когда он наклонился мертвую поцеловать, билет и выпал из нагрудного кармана. Вот та-а-а-ак.... – Солодуха от души зевнула. – Такая любовь у нее была, что и на том свете заботилась о карьере мужа...
Через полминуты тишины Северина услышала тихий храп снизу с кровати. И громко спросила, стараясь унять дрожь:
– Он посмотрел ей в лицо?
–
– Кто эт-то? – спросила Северина. – Кто это был?!
– Бычий цепень, червь такой, – разъяснила Солодуха, борясь со сном. – Живет в человеке и жрет его изнутри. Так вот и узнали, отчего Зинка померла... А то все – чахотка... чахотка...
– Это что-то вроде большого глиста? – сразу успокоилась Северина, но Солодуха уже всхрапывала внизу. Тихо посвистывала носом Кукушка рядом с девочкой.
Северина спустилась в одеяле вниз и села у окна смотреть на залитый луной снег. Кладбище было далеко от Полутьмы, но Северина ясно вспомнила похороны мамы, могилы под снегом, гробы... и в каждом – любовь.
* * *
– Ты их слушай поменьше или поправку делай на маразм, – посоветовала Армия на другой день. – Нашла о чем спрашивать – о любви! Да еще грустить после. Есть серьезный повод погрустить и без того. Елка ночью умерла. Просила же ее по-хорошему в августе помереть, так нет, все – по-своему. «Не могу, – говорит, – умереть в золоте. Только в серебре!» Лежи теперь в этом серебре в сарае до весны. Нападало его выше крыши. А ты что, плакать собралась?
– Когда... она?.. – спросила сквозь слезы Северина.
– Говорю же – ночью!
– Я должна это проверить!.. – Северина бросилась бежать.
– В каком смысле?.. – удивилась Армия вслед.
* * *
Северина прибежала к Елке, а та лежит на кровати в белом платье. Руки – вдоль тела, на лбу – веночек из засушенных ромашек. На платье чем-то черным нарисована рыба, которую крест перечеркивает и два треугольника друг на друге шестиконечной звездой. Северина встала на колени и положила ладошки на грудь Елки. И замерла.
– Умерла, умерла, – сказала Любава. – Можешь не сомневаться. Фельдшер из Шалакуши возле нее с вечера дежурил, недавно ушел. В три часа ночи умерла. Вот... я ее платье свадебное испортила... Но все нарисовала, как велено было. Выпьешь?
Северина встала, подошла к столу. Любава сидит перед бутылкой и бессмысленно ей улыбается.
– Зачем ты пьешь? Кто же хоронить мать будет? – укоризненно спросила Северина.
– Хорони-и-ить? – издевательски удивилась Любава. – И как это, интересно?..
Северина села к столу и взяла печенье из раскрытой пачки. Покрошила его в тоске на маленькие кусочки и высыпала в рот. Осмотрела тарелки с картошкой, огурцами, грибочками маринованными, орехами и – россыпь гроздей калины и рябины по столу.
– Поминать не велено, – развела руки Любава. – Никакого застолья. Из еды должны быть только дары природы. Дары... От чего она умерла? – Любава уставилась на Северину. – Ну? Что смотришь? Я спрашиваю, от чего она умерла?
– Не знаю, – опешила Северина. – Могу сказать, что у нее болело, когда она жива была. Кровеносная система у почек стопорилась. Почки болели. Утолщение в сердечном клапане было. А так...
– От любви она умерла! – громко объявила Любава, ложась на стол головой.
Северина встала и сердито крикнула, уходя:
– Пошли вы все с вашей любовью!
* * *
– Севушка, Севушка, просни-и-и-ись!.. – Любава гладит Северину по голове и дует на веки. – Сильвестров день сегодня, середина января. Нужно на улицу идти, навозные кучи ворошить, яйцо черного петуха искать. А как не найдем, то из яйца этого весной вылупится...Что вылупится?..
– Змей-василиск, – бормочет Северина и открывает глаза. – Солитера десятиметрового можно назвать змеем?.. Может, этот умный Сильвестр наказал людям зимой навоз ворошить, чтобы в нем замерзали яйца паразитов, а?.. – Северина осмотрелась, потерявшись со сна.
Она у себя дома. Заснула за столом на раскрытой книжке. Ярким кругом на клеенке – свет от настольной лампы. За окном – темно, вороши навоз, не вороши, ничего не увидеть. Да и навоз большой кучей лежит только у Бугаева, от коровы Машки. Северина посмотрела на ходики на стене, а они стоят. Тогда она посмотрела в близкое лицо Любавы и вздрогнула: у той в глазах жуть болотная дрожит, как говорила Елка, когда дочь уходила в загул.
– Ты чего?.. – спросила Северина.
– Ничего.
– Давно темно?
– Часа два.
– Пьяная? – Северина принюхалась.
– С утра – ни капли. Помоги мне, Севка. Помоги, а то я за себя не ручаюсь.
– Ладно. – Северина встала. – Где болит?
– Все, что у меня болит, лежит в сарае.
– В сарае?.. Ты уже перенесла ее в сарай?.. Ладно. Идем.
* * *
Северина не сразу разглядела странное сооружение при слабом свете керосинки на полу. Сначала ей показалось, что голая Елка парит в воздухе. Приглядевшись, она поняла, что Елка лежит на досках, а доски уложены на двух табуретках. За деревянной перегородкой – шорох. Куры. Распушились от холода и головы попрятали. Любава поставила девочке ящик, усадила, а сама ходит туда-сюда и говорит, говорит, а иногда наклоняется и смотрит близко в лицо, тогда Северина отводит свои глаза от ее, желто-зеленых.
– Мать моя неверующая была, все знали, да и ты, наверное, знала. Знала?.. Вот так. А я на свалке работаю. Сама в мусоре не ковыряюсь, за сортировку отвечаю, разгрузку-погрузку... Я там за мастера вроде. Ты, наверное, знаешь, что под Сурками коммерсант из Архангельска построил заводик для переработки мусора. Я с его дела процент свой имею. Не знаешь? И ладно... На свалку мусор привозят, и те же машины увозят на заводик отобранный материал, это по дороге. А у нас прямо на свалке в разрушенном бараке стоит газовая топка для очистки местности от некондиции, раньше в ней кирпич обжигали... Там еще бараки были для военнопленных немцев, они же их и строили после войны, когда железку делали, а теперь – свалка... О чем это я?