Необитаемое сердце Северины
Шрифт:
Лика мысленно поздравила Алину с отличным чутьем – эта на вид заторможенная блондинка не стала смывать использованные презервативы, как было договорено.
– Я боюсь, – сказал Феликс.
– Ну чего ты теперь боишься? – устало спросила Лика.
– Боюсь, что забуду вытереть задницу, смыть унитаз... Обещай, что тогда усыпишь меня. Никаких исследований! Поклянись!
– Успокойся. И без меня найдутся желающие тебя усыпить.
* * *
Северина приснилась Евсюкову в середине ноября. Обычно он спал беспробудно и втемную – никаких снов после тяжелой работы. А тут эта девчонка. Стоит у речки, вынимает что-то у себя из дырки в животе и бросает в воду. Утром он встал с тяжелым сердцем. Впервые за все время проживания при церкви.
После утренней службы батюшка сел на ступеньку алтаря и вспомнил их последний разговор, когда отдавал Северине бумажку с адресами крестных.
– Ты не глупа, – сказал он на прощание. – Объясни мне, верующему, простыми словами, как твой выдуманный мир может существовать одновременно с тем, что Бог сотворил?
– Я думала об этом, – кивнула девочка. – Все дело в вариантах существования. Вот вы верите в Бога. А что это значит?
– Скажем так, я верю в человеческий разум и справедливость, – ответил Есюков. – Раз уж бозона гармонии – одного на всех людей – не существует, – он грустно усмехнулся.
– Это точно, – сказала девочка. – Не существует. Понятие разумности и справедливости тоже имеет варианты. Вы надеетесь, что Бог выберет лучший для вас. А это не значит – лучший для всех. Кто-то рядом молится за лучший для себя вариант, который окажется худшим для вас. Что делать Богу? Кому дать счастье, а на кого наслать беды страшные для закалки веры?
– Ты смысла веры не понимаешь. Прежде всего, человек должен поверить в себя.
– Нет, не сходится. – Северина покачала головой. – Кто больше всего надеется на божескую справедливость и прощение? Безответственные, ничтожные и слабые духом люди. Они самые верующие, потому что себе не доверяют. А вы сильный. Что вы тогда здесь делаете?
* * *
Помаявшись в сомнениях, Евсюков помолился и на следующий день собрался в путь. В Полутьму. На лыжах. Вышел утром, когда просветлело. Мешало охотничье ружье за спиной, но только пока Евсюков не заметил свежие волчьи следы на снегу – не меньше четырех крупных волков прошло ночью. Он ускорился и вспотел. Пошел потише, и стали слышны странные звуки зимнего леса – потрескивания, шорох, звон соприкоснувшихся наледью веток.
В Полутьме в небо струились два дымка – из дома Крафта у речки, и из большого деревянного на окраине деревни. Евсюков пошел к незнакомому дому. Тронул калитку – открыта, а снег не чищен. Следов к дому тоже нет – целина. Он снял лыжи, поднялся на три ступеньки и постучал в дверь. Никакого ответа. Толкнул от себя – дверь открылась. В сенях вкусно пахло хлебом. Он постучал в другую, теплую дверь. Тишина. Открыл ее, вошел и замер. За большим столом сидит совершенно седая женщина с длинными космами волос и смотрит, не отрываясь, на хлеба. А хлебов – восемь штук на белой скатерти. Румяных, пышных. Евсюков осмотрелся. На гвозде у двери висит короткоствольный автомат. Рядом – охотничья двустволка. Настенные часы с гирями. Не ходят. На плюшевом коврике над диваном – олень с оленихой и олененком у чернильной воды.
– Мир вашему дому, Арина, благослови вас господь!
Женщина не пошевелилась. Евсюков подошел близко и никакой жизни в ней не услышал, и глаза смотрят на хлеба, не моргая. На цыпочках он прошел к двери и тихонько вышел из дома.
Отдышался на улице, перекрестился и пошел к следующему дому, взрыхляя валенками снег. Солнце чуть светилось размытым кругом сквозь серое полотно вчерашней непогоды. Подул ветер. У дома – никаких признаков жизни. Уже не раздумывая, Евсюков вынимает щепку из щеколды, дергает на себя дверь, входит в сени и видит... маленькие валенки и ватник на гвозде. На двери в дом мелом написано: «Меня нет дома, кто хочет, живите, сколько надо». Потоптавшись, Евсюков решил не входить в пустой дом Северины. Закрыл холодную дверь снаружи щеколдой, как было. И вдруг заспешил, торопя себя. Бегом – к следующему дому. Заперто – замок. К следующему!
Щеколда со щепкой. Внутри на кровати лежат рядышком две мумии с остатками волос на иссохшей коже черепов. На стене – фотография веселого мальчика. К следующему!
Щеколда со щепкой. В кресле у телевизора сидит мумия в женской одежде, спицы с нитками запутались в высохших пальцах.
Как в бреду Евсюков бежит от дома к дому. Еще два оказались с замками и – напоминания о дачном отдыхе во дворах. В следующем – лежит у порога мумия мужчины в теплом нательном белье. Евсюков открыл и тут же захлопнул эту дверь. Направился к реке, бормоча:
– Этого не может... быть... Их должны были похоронить, значит!.. Значит, это вижу только я!
Добежав до дома Крафта, Евсюков обнаружил тщательно вычищенные от снега дорожки и начал успокаиваться. Чтобы отдышаться, он поставил лыжи с палками в снег и прислонился к забору. Дверь дома Крафта отворилась, на крыльце возник хозяин.
– Ты их видел? – крикнул он.
– Я... Минуточку... – задыхался Евсюков.
– Я знаю, ты их только что видел! – закричал Немец еще отчаянней, потом сник, сел на ступеньку и нормальным голосом спросил: – Это отродье к тебе приходило? Ты его узнал? Видел его свиное рыло?
– Вы так... о девочке? – Евсюков согнулся от боли в боку.
– Ты дал ей крест?
– Я... нет.
– Она вошла в церковь без креста?! – Крафт побледнел лицом и встал. – Убирайся. Бог тебя не признал. Ты ничего не можешь. Она сильнее тебя.
Дверь за ним закрылась. Евсюков поплелся, разгребая снег валенками, потом стал на лыжи. И осмотрелся, соображая, куда идти. Его подташнивало. В голове – пустота. Евсюков по своим следам вернулся к просеке в лесу и только там, в деревьях, сердце его стало замедлять бешеный ритм. Он пошел совсем тихо, еле передвигая ноги в спокойствии и красоте зимнего колдовства, и охватила Евсюкова радость, что сердце выдержало, и он остался жив.
– Спасибо тебе, Господи, – поблагодарил батюшка.
Именно в это мгновение, когда перед его глазами еще не прошли синие пятна, Евсюков услышал страшный треск впереди. Кто-то огромный шел на него из-за деревьев, сваливая их по пути. Евсюков снял ружье и тут же бессильно его опустил, проследив медленное падение сосен впереди – кабан так не может валить деревья. И медведь не может! Он вглядывался до слез в глазах и не мог ничего понять. Странная серая масса двигалась на батюшку, сваливая деревья. Раздался ужасный трубный звук. Ему сразу захотелось снять лыжи и упасть на колени, но что-то воспротивилось в душе – вот оно, мгновение истины! – батюшку победил грешный человек. Евсюков отступил с просеки к деревьям. Пошатнувшись, он завалился на бок и смотрел на приближающихся чудовищ без страха, с любопытством готового к смерти человека. Пока не понял, что на него идут... слоны. Застыв, он смотрел на их огромные серые тела рядом – «один, два, три, четыре!..» – на кожу в складочках, и как они поднимают хоботы перед криком, и на ужасные бивни, и шептал: «Этого не может быть... этого не может быть... пять, шесть!..» Пока не заметил, что между слонами идет корова. Белая, с крупными черными пятнами. Тогда Евсюков, униженный и потрясенный, закрыл лицо ладонями и зарылся головой в снег.
* * *
Феликс после обследования пропал на несколько дней. Телефон его не отвечал. Пейджер для срочной связи – тоже. Лика, опасаясь, что с «провалами в памяти» у 1072 они переборщили, задействовала поиск по сигналу с телефона, но позвонила Алина Фейсак. Сказала, что Лекса нет вторые сутки, а его телефон и пейджер лежат дома на тумбочке.
– Он мог до такой степени испугаться своих отключек?.. Он ничего с собой не сделает?.. – спрашивала Фея. – Мой первый и единственный в жизни мужчина! Я не могу его сейчас потерять, понимаете?.. Я беременна!