Необойдённый дом
Шрифт:
– Светло-русый, волосы в кудряшках?
– повторил мрачно парень в красной рубахе.
– Ну, жаль, старуха, что не знал.
– Да что ж с ним сталось, родимый?
– сказала старушка испугавшись.
– Да так, ничего, - отвечал парень.
– Запиши его в поминанье... его в живых больше нет.
Наша калика перехожая так и ударилась об землю и зарыдала.
– Ну, полно рюмиться-то, мёртвого не воротишь.
Старушка очнулась.
– Как же ты знаешь, родимой, что его в живых не стало, полно, правда
– Ещё правда ли? Ещё знаешь ли? Вольно тебе было его на святость воспитать: заманили его сюда; видим, малой славной, думали, будет из него путь; говорим ему: будь нашего сукна епанча [*], а он руками и ногами, заартачился...
– -----[*] Епанча - широкий плащ без рукавов.
– -----
– Ну, так что ж, батюшка?
– Ну, что ж? Вестимо дело, карачун [*] ему дали, да и пустили на Волгу окуней ловить.
– -----[*] Карачун - смерть, погибель.
– -----
Старушка снова зарыдала.
– Скажи, родимый, хоть с покаянием ли он Богу душу отдал?
– Ну, вестимо нам было к нему не попа приводить, а молиться-то он молился, сердечной. Ну и полно рюмить, убирайся отсюда, не то наши наедут, и тебе то же будет, что и сынишке твоему.
– Божья воля, отец мой; покажи только дорогу, куда до пустыни дойти; сына помянуть, за тебя Богу помолиться.
– За меня? Полно обманывать, я чай, проклинать меня будешь.
– Нет, родимый! Что проклинать! Буду молиться о спасении грешной души твоей.
Парень задумался.
– Странна ты, старуха, - сказал он после некоторого молчания. Сколько я душ погубил, молодых и старых, всякого пола и возраста, и рука не дрогла, а вот каждое твоё слово как ножом душу режет, и рука на тебя не поднимается... ну, убирайся отсюда, пока не осерчал, ступай этой тропинкой, так прямо и уткнёшься на монастырь.
И старушка опять идёт путём-дорогою, рукавом слезинки утирает.
– Наказал меня Бог, - говорит, - не поспела, окаянная, ни к заутрене, ни к обедне, авось-либо Бог приведёт за вечерней помолиться.
Вот идёт она, идёт час, идёт и другой; а в полях стада убрались, посередь леса птицы прикорнули, выходила туча грозовая со частым дождичком; и опять всё очнулось; стада голос дали, птицы вспорхнули; вот послышался в пустыни и благовест к вечерне. Благовест всё ближе да ближе, а лес всё гуще да гуще.
Идёт старушка час, идёт и другой; вот и благовест перестал, солнце ниже опустилось, и далеко, далеко потянулась тень от деревьев, а всё не видать конца лесу. Оглядывается калика: спереди тропинка, сзади тропинка, а кругом лишь темень лесная; ни жилья, ни былья, ни голоса человеческого. А калика идёт да идёт, - вот впереди прояснилось, и лес проредел. "Слава Богу, - говорит калика перехожая, - насилу-то дотащилась!" Собрала последние силы, смотрит, - пред ней опять та же поляна, а на поляне тот же дубовый дом с закрытыми ставнями, тесовы ворота на запоре - и не видать ни души христианской.
– Ах, прости, Господи, - сказала старушка, - опять я на то же место пришла, окаянная, а уж и сил нет больше идти; не пускает Бог до пустыни дойти; буди твоя святая воля.
Старушка села под дерево и пригорюнилась.
Собака залаяла в подворотне, калитка отворилась, выходит старик лет шестидесяти, седой как лунь, на клюку опирается.
– А, старушонка, - сказал он, - подобру ли, поздорову ли ты живёшь? Сколько лет, сколько зим с тобой не виделись. Да ты, видно, века не изживаешь, какая была, такая и есть, нисколько не переменилась; а ведь мы лет двадцать с тобой не видались.
– Кажись, я тебя, родимый, сроду не видывала, - отвечала старуха.
– Была я здесь, и не один раз, да только сегодня поутру, да в полдень; выходил ко мне парень в красной рубахе и сказал мне горькую весточку.
– Да это я самый и был; помнишь, рушник тебе подавал; только будет тому лет десятка два и более; правда, я с той поры много переменился; кажись, и не стар я летами, а уж куда похирел; буйная молодецкая жизнь загубила; да как же ты-то нисколько не переменилась, вот как теперь на тебя смотрю?
– Ну уж я и ума не приложу, родимой; из памяти, что ли, я в самом деле выжила; знаю только то, что была я здесь поутру, а тебя сроду не видывала.
– Подлинно так, - сказал старик, - и я ничего не понимаю; что-то тут чудное деется; вот уж двадцать лет тому ты мне то же говорила; много с той поры воды утекло, много грехов я на душу свою положил! Однако нечего здесь долго толковать; наши наедут, несдобровать тебе, убирайся отсюда, покуда жива.
– Нет, родимой, уже как хочешь, не пойду я отсюда, ноги не держут.
– Что ты, неразумная; да ведь наедут товарищи - убьют тебя.
– Да будет воля Божия.
– Что ж ты, небось, смерти не боишься?
– Да чего ж её бояться? Придёт час и воля Божия.
– Так ты смерти не боишься, - повторил старик и задумался.
– Ну, - прибавил он помолчавши, - я так смерти боюсь.
– Молись Богу, родимой, Никола тебе навстречу, - так и не будешь смерти бояться.
– Мне молиться? Да неужли Бог услышит мою молитву?
– Вестимо, что услышит, когда помолишься с покаянием.
– Да ты знаешь ли, старушонка, с кем ты говоришь; если б ты знала да ведала - сколько я душ погубил неповинных; нет беззакония, которого бы я не сделал; нет греха, в котором бы не окунулся, - и ты думаешь, что меня Бог помилует?..
– Покайся, Бог помилует.
– Поздно, старушка! Уж и сна у меня нет, только заведу глаза, как и вижу - ко мне тянутся кровавые руки; вижу, как теперь тебя вижу, посинелые лица, помертвелые очи; а в ушах-то и крик, и визг, и стон, и проклятия; мне ли молиться, старушка! У Господа столько и милости не достанет.