Необычайные приключения Робинзона Кукурузо
Шрифт:
Мы собирались сосать конфетку как можно дольше, но через несколько минут во рту уже и вкуса не осталось, есть захотелось еще больше. И есть, и пить. Особенно пить. Вскоре мы даже забыли о голоде. Пить, только пить хотелось нам. Вот только теперь почувствовали себя по-настоящему несчастными. Мы едва шевелили пересохшими губами. Солнце начало садиться, приближался вечер. Мы с ужасом думали о своём будущем.
И неожиданно мы услыхали… песню.
Три деда, три деда полюбили бабку А четвертый— выводил кто-то хрипло и гнусаво в два голоса.
Нас даже вверх подбросило, как на пружинах. Люди!
— Эй! Эй! — закричали мы и замолкли, прислушиваясь.
Нам казалось, что песня, которая как будто приближалась, начала немного отдаляться.
Трем дедам, трем дедам бабка фиги тычет Четвертого, малюсенького, за чуб тянет…И тогда мы, забыв обо всём на свете, бросились, ломая кукурузу, на песню и отчаянно закричали:
— Люди! Подождите! Люди добрые! Сюда!..
И кажется, я даже прокричал это позорное «Спасите!» — я точно не помню. Песня прервалась.
— Люди добрые-е-е-е! Подожди-и-те! — проверещали мы и замолкли, ожидая ответа.
И где-то совсем уже недалеко послышались голоса:
— Зо-ов-ет кто-то…
— А, пошли!
— Не! Кр-ик-чит кто-то… Чтобы я света белого не видел!
Мы так и присели.
— Мамочки, да это же Бурмило! И Кныш.
— Да пошли! — говорит Кныш.— Это кто-то балуется.
— Нет, не балуется. «Спасите!» кричит… Ау! Кто тут есть? Где вы? — заорал Бурмило.
Ява глянул на меня и приложил палец к губам: «Тс-с!» Но было уже поздно.
— Тут! — пискнул я. Оно как-то само вырвалось, ненароком.
Кукуруза над нами раздвинулась, и мы увидели красные рожи Кныша и Бурмилы.
— Эй! Так это вы? Голубчики! — расплылся в ехидно-радостной улыбке Кныш и подмигнул Бурмиле.— Что я тебе говорил? И заблудились? В кукурузе? Ха-ха-ха-ха! Хо-хо-хо! Хе-хе-хе!
Он уже согнулся пополам, держась за живот, так хохотал. Бурмило смеялся не подряд, а через определенные промежутки времени. Он был пьянее Кныша. Смех у него булькал где-то глубоко внутри, а наружу вырывался небольшими порциями, как пар из чайника, что только-только закипает:
— Хи-ш… хи-ш… хи-ш!..
— Эх, вы… с-сопляки! — насмеявшись, сказал Кныш.— Ну, хватайтесь за дядькины штаны да крепко держитесь, а то снова потеряетесь.
И, обняв Бурмило, он повернулся к нам спиной.
Большего позора и унижения мы в своей жизни не испытывали.
Но выхода не было. Не ночевать же в кукурузе.
И мы, как арестанты, опустив головы, покорно потащились за «врагами народа», за теми, кого считали шпионами и предателями.
Глава 12
«Не зови меня больше — Ява, зови меня — Кукурузо!»
Я иду в сельмаг. Меня мать послала. За маслом! Это на другое утро после трагедии в кукурузе.
В сельмаге и возле него полно людей — сегодня воскресенье. Кто-то что-то покупает, кто пиво пьёт, кто просто разговаривает, семечки лузгая. Сельмаг у нас напротив клуба — тут всегда сборище, а в воскресенье и подавно.
Заметив меня, люди начинают улыбаться, перешептываться, перемигиваться. А дед Салимон говорит:
— А, здорово, парень! Что-то я тебя давно не видел.
— Да его же не было в селе,— объясняет Гриша Чучеренко.
— А где же? — «удивляется» дед Салимон.
— Да в кукурузе блуждал… неделю или две.
— Ха-ха-ха! — хохотом взорвался сельмаг.
Тут продавец дядька Кузьма не выдержал, встрял:
— Мы недавно компасы получили… Не нужно?
— Ха-ха-ха!
— Хо-хо-хо!
— Хи-хи-хи!
— Вот мальчишки!
— Вот артисты!
— И кино не надо!
— Хе-хе-хе!
— Ху-ху-ху!
Взял я масло и стремглав на улицу. А за мной следом хохот катится. Кто не встретится, слово бросит.
— Привет кукурузнику!
— Здоров, козак!
— Салют от королевы полей!
Может, кто и просто так здоровается, а мне кажется, что насмешливо, издевательски. И может, кто где-то смеется совсем по другой причине, а я всё на свой счет принимаю.
Возле клуба большая афиша кинофильма «Тарас Шевченко» (сегодня идет). Нарисовано, как прогоняют сквозь строй солдата.
И сразу, мне кажется, что оживают тени по сторонам, вырываются розги из них, шпицрутенами свистят в воздухе. И горшки на плетнях — уже не горшки, а солдатские головы в бескозырках… Как тот солдат, бегу я сквозь строй — улицей…
Попали мы в передрягу. Несколько дней смеяться будут, не меньше. Хоть на улицу не выходи. У, такой народ!
Принес я масло, пошел к Яве отвести душу. Встретил его в саду — он ко мне как раз собирался.
— Здорово, Павлуша! — серьезно-серьезно сказал он.— Я к тебе.
— Здорово, а я к тебе!
— Попрощаться шел,— отвел в сторону глаза Ява.
— Что, посылают куда-то? — удивился я.
— Да-а! — махнул рукою Ява.— Совсем из дома бегу.
— Куда?!
— На какой-нибудь необитаемый остров.
— Тьфу на тебя, глупый! Мелешь такое, что с ума сойти можно. Где ты возьмешь этот остров? Теперь таких островов и не бывает.
— Бывает. Но ты не знаешь.
— Как же ты убежишь, когда мы и до моря с тобой не смогли доехать? Тебя же на первой станции поймают.
— А я и не пойду на станцию… Зачем мне станция?
— А как?
— В плавни подамся. Сколько там островов необитаемых.
— Но как же там будешь жить? Пропадешь же. Помнишь, как Гунька пропал?
Жил в нашем селе когда-то придурковатый Гунька. Приблудный. Без роду и племени. Никто не знает, как он к селу прибился. Зимой ходил босой, без шапки. Старые бабки его святым считали. Тихий был, никого не трогал. Ходил себе по селу и смеялся: «Хи-хи-хи-хи». Любил в плавнях гулять. Как запропастится — два дня нет. Потом возвращается, худой, голодный, заросший рыжей щетиной. Даже зимой в плавни ходил по льду. В сильный мороз пойдет, разложит на острове большой костёр: люди уже думают — плавни горят. Приходит: «Фу,— говорит,— натопил. Теперь в селе тепло будет». Два года назад пошел Гунька в плавни, и то ли он вправду — пропал, утонул где-то в болоте, то ли просто ушел из села — так никто и не знает. Больше его не видели.