Необычайные приключения Тартарена из Тараскона

Доде Альфонс

Прочитав эту заметку, тарасконец покраснел, побледнел, задрожал. Его мысленному взору предстал весь Тараскон: Клуб, охотники за фуражками, зеленое кресло у Костекальда и надо всем этим – парящие, будто распластавший крылья орел, громадные усы бравого командира Бравида.

И тут Тартарену из Тараскона от одного сознания, что он, малодушный, целыми днями сидит, поджав под себя ноги, на циновке, в то время как у него на родине все убеждены, что он изничтожил львов, стало стыдно, и он заплакал.

Вдруг наш герой вскочил с криком: «На львов! На львов!» – бросился в пыльный чулан, где покоились походная палатка, аптечка,

консервы, ящик с оружием, и вытащил их на двор.

Тартарен – Санчо приказал долго жить, остался лишь Тартарен – Дон Кихот.

Произведя осмотр своего имущества, вооружившись, снарядившись, обувшись в высокие сапоги, написав несколько слов князю и поручив его заботам Байю, вложив в конверт несколько смоченных слезами голубых кредиток, бесстрашный тарасконец, не теряя ни минуты, сел в дилижанс и укатил по Блидахской дороге, а негритянка, оставшись одна во всем доме, так и обмерла, когда увидела, что кальян, тюрбан, туфли – весь этот мусульманский хлам Сиди Тарт'ри валяется как попало под трехлистными пальметтами галереи...

Эпизод третий
У львов

I
Сосланный дилижанс

Это был старый допотопный дилижанс, обитый по старинной моде толстым синим, совершенно выцветшим сукном с громадными помпонами из грубой шерсти, которые за несколько часов пути в конце концов натирали вам спину до синяков. У Тартарена из Тараскона было место сзади, в углу; он расположился поудобнее и в ожидании той минуты, когда на него пахнёт мускусом от крупных африканских хищников из семейства кошачьих, по необходимости удовольствовался приятным запахом старого дилижанса, причудливо сочетающим в себе множество запахов: мужских, конских, женских, запахи кожи, провизии и прелой соломы.

В заднем отделении дилижанса собралось довольно разношерстное общество: монах-траппист, евреи-купцы, две кокотки, догонявшие свою воинскую часть – 3-й гусарский полк, фотограф из Орлеанвиля... Но, несмотря на всю прелесть и разнообразие этого общества, Тартарен был не расположен беседовать, – с лямкой на плече, с карабинами между колен, он по-прежнему предавался размышлениям... Его внезапный отъезд, черные глаза Байи, страшная охота, на которую он отправлялся, – от всего этого голова у него шла кругом, а тут еще европейский дилижанс с его добродушным, патриархальным обличьем, неожиданно оказавшийся в Африке: он смутно напоминал Тартарену Тараскон его юности, поездки за город, завтраки на берегу Роны, вызывал вереницу воспоминаний...

Постепенно стемнело. Кондуктор зажег фонари... Ветхий дилижанс, скрипя, подпрыгивал на старых рессорах, лошади бежали рысью, бубенчики звенели... Время от времени наверху, под брезентом империала, слышался ужасающий скрежет железа... Это скрежетало военное снаряжение.

Тартарен из Тараскона в полусне с минуту еще смотрел, как смешно подскакивают при толчках пассажиры, смотрел на эту пляску странных теней, потом глаза у него слиплись, мысль затуманилась, и дальше он лишь смутно различал визг колес да оханье дилижанса...

Вдруг чей-то старческий голос, хриплый, сиплый, надтреснутый, назвал тарасконца по имени:

– Господин Тартарен! Господин Тартарен!

– Кто это?

– Это я, господин Тартарен. Вы меня не узнаете?.. Я – старый дилижанс, курсировавший двадцать лет тому назад между Тарасконом и Нимом... Я часто вас возил, вас и ваших друзей, когда вы ездили охотиться за фуражками в Жонкьер или в Бельгард... Сперва я вас и не узнал: шапочка на вас, как у тэрка, и потом вы пополнели, но как только раздался ваш храп, – ах, разэтакий такой! – тут уж я сразу догадался!

– Ладно! Ладно! – слегка задетый, пробормотал Тартарен, но, сейчас же смягчившись, спросил: – А как ты сюда попал, старина?

– Ах, милый господин Тартарен, я попал сюда не по своей воле, можете мне поверить!.. Как только Бокерская железная дорога была закончена, меня признали ни на что больше не годным и отправили в Африку... И не я один подвергся этой участи! Сосланы почти все французские дилижансы. Нашли, что мы слишком реакционны, и вот мы теперь все здесь, отбываем каторгу... у вас во Франции это называется «алжирские железные дороги».

Тут старый дилижанс тяжело вздохнул, а затем продолжал:

– Ах, господин Тартарен, как я тоскую о моем милом Тарасконе! Хорошее то было время, – я был тогда молод! Посмотрели бы вы на меня утром, перед самым отъездом: вымыт я чисто-начисто, до блеска, колеса смазаны и сверкают, как новенькие, фонари – точно два солнца, брезент просмолен на совесть! А как это здорово, когда кучер щелкнет, бывало, несколько раз бичом на мотив: «Эй, Тараск, эй, Тараск, попадешь в тартарары!» – а кондуктор, с рожком на перевязи, в форменной фуражке набекрень, забросит одним махом свою всегда злую собачонку на брезент империала, крикнет: «Пошел! Пошел!» – и вскочит на козлы! Тут моя четверка, звеня бубенцами, под лай собак и гуденье рожка трогается, окна распахиваются, и весь Тараскон с гордостью смотрит, как мчится по большой дороге дилижанс.

Какая это прекрасная, широкая дорога, господин Тартарен, и в каком порядке она содержится! Километровые столбы, кучки щебня на равном расстоянии одна от другой, справа и слева прелестные оливковые рощи, виноградники... И через каждые десять шагов – постоялый двор, через каждые пять минут – остановка... А какие почтенные люди были мои пассажиры! Мэры и священники, ездившие в Ним, кто – к префекту, кто – к епископу, шелкопрядильщики, чинно возвращавшиеся домой из Мазе, школьники, разъезжавшиеся на каникулы, крестьяне в вышитых рубашках, с утра хорошенько побрившиеся, а наверху, на империале, вы все, господа охотники за фуражками, – вы всегда были такие веселые, и, возвращаясь домой вечером, уже при свете звезд, каждый из вас так мило пел свой романс!..

Теперь не то... Бог знает, кого я только ни вожу! Каких-то басурманов, от которых я набираюсь насекомых, каких-то негров, бедуинов, солдафонов, проходимцев, нахлынувших сюда из разных стран, колонистов в отрепьях, отравляющих меня своим вонючим табаком, – и все это говорит на таком языке, в котором сам господь бог ничего не поймет... А потом вы же видите, какой за мной здесь уход! Никогда не почистят, никогда не помоют. На меня жалеют даже масло, чтобы смазать колеса. Вместо прежних рослых, добрых, смирных моих коней – маленькие арабские лошадки, а в них точно бес сидит: лягаются, кусаются, подпрыгивают на бегу, словно козы, копытами ломают оглобли... Ай, ай!.. Вот оно!.. Начинается!.. А дороги! Здесь еще сносно, потому что начальство близко, а дальше и вовсе бездорожье. Пробирайся наугад, через горы и долы, сквозь заросли карликовых пальм и мастиковых деревьев... Определенных остановок нет. Где кондуктору вздумается, там и остановка: то у одной фермы, то у другой.