Необыкновенное лето (Трилогия - 2)
Шрифт:
По дороге домой, к обеду, Меркурий Авдеевич встретил Павлика Парабукина, узнал, что тот не застал Вити дома, и велел - если Павлик увидит его - передать, чтобы внук шел обедать. На дочь Меркурий Авдеевич покашивался виновато. Она мельком сказала, что, наверно, Витя, по обыкновению, зачитался у Арсения Романовича. То, что она крепилась, не показывая беспокойства, словно еще больше виноватило Меркурия Авдеевича, и он насупленно молчал.
Отдохнув, он собрался уходить, когда прибежал Павлик и, еле переводя дух, пугливо стреляя золотыми глазами то на Лизу, то на Мешкова, выпалил, что Витю забрали.
– Как забрали? Кто забрал?
– Грянула облава,
– Под какую метелку? Что ты несешь?
– выговорила Лиза, так крепко держась за спинку стула, что побелели ногти.
– Дочиста весь базар загнали на один двор и там разбирают - кого в милицию, кого куда.
– А Виктор-то где, Виктор?
– И он заодно там!
– В милиции?
– Да не в милиции, а на дворе, говорю вам!
– Ну, а ты-то был с ним?
– Был с ним, да утек, а его замели.
Оторвав наконец руки от стула, Лиза подбежала к постели, схватила головной платок, бросила его, отворила шкаф, принялась что-то искать в платьях, бормоча: "Постой, постой, ты проводишь меня, Паша, постой..."
Меркурий Авдеевич взял ее за руку, отвел к креслу, усадил, сказал отрывисто:
– Некуда тебе ходить... Я приведу Виктора.
Она в смятении опять поднялась. Он надавил на ее плечо, прикрикнув:
– Сиди! Я за него в ответе. Сам пойду.
Он зашагал так скоро, что Павлик припустился за ним почти бегом. Дорога была не близкая, но до каждой надолбы на перекрестке знакомая Меркурию Авдеевичу: не так уж давно хаживал он, что ни день, на Верхний базар в свою лавку. Он двигался с замкнутой решимостью, точно на расправу, пристукивая жиденьким костыльком, как прежде пристукивал богатой тростью с набалдашником, спрятанной теперь подальше от недоброго глаза.
– Вон, - показал Павлик, когда между рыночных каменных рядов завиднелась кучка людей, - вон, где милиция стоит туда их согнали.
Меркурий Авдеевич сбавил шаг, перестал пристукивать костыльком. Вдоль корпуса с дверьми на ржавых замках (тут раньше торговали мыльные и керосинные лавки) терся разномастный народ, чего-то ожидая и глазея на двух милиционеров, охранявших ворота былого заезжего двора. Один милиционер был по-молодому строен, еще безбород и - видно - доволен представительными своими обязанностями. Другой рядом с ним был коротенький, напыщенный и с такими залихватскими, раздвинутыми по-кошачьи подусниками, о каких перестали и вспоминать. Оба они осмотрели Меркурия Авдеевича безошибочными глазами.
– Я насчет своего внука, товарищи. Внук мой нечаянно попал в облаву, просительно сказал Мешков, подходя осторожно и приподымая картузик.
– Нечаянно не попадают, - ответил молодой.
– Как не попадают? Не ждал попасть, а попал. Полная нечаянность и для матери его, и для меня, старика.
– Совершеннолетний?
– Как?
– Внук-то совершеннолетний?
– Да что вы, товарищ! Мальчоночка, вот поменьше этого будет, - показал Мешков на Павлика.
– Чего же в торгаши лезет, когда молоко на губах не обсохло?
Павлик вытер пальцем губы и отвернулся вызывающе.
– Зачем - в торгаши?!
– испугался Меркурий Авдеевич и даже занес руку, чтобы перекреститься, но вовремя себя удержал.
– Озорство одно, больше ничего. Ведь они же - дети, что мой внучок, что вот его приятель. То им крючки для удочек спонадобятся, то клетка какая для птички. И все норовят на базар - где же еще достанешь? Ребятишки - что с них спрашивать?
– То-то, спрашивать!
– грозно
– Ведь как спросишь?
– доверительно сказал Мешков, глядя с уважением на красные петлицы милиционера.
– Не прежнее время, сами знаете. Прежде бы и посек. А нынче пальца не подыми: они - дети.
– Посек!
– неожиданно заносчиво вмешался Павлик.
– А чем он виноват? Удочки, птички! Тоже!
Он с презрительной укоризной щурился на Мешкова и уничтожающе кончил, полуоборачиваясь к милиционерам:
– Жизни не знаете!
– Суйся больше!
– приструнил Мешков, оттягивая Павлика за рукав.
– Что с ним поделаешь, вот с таким?
– В неисправимый дом таких надо, - сказал милиционер и усмехнулся на Павлика.
– Кем сами будете, гражданин?
– спросил молодой.
– Советский сотрудник. Неурочно приходится службу манкировать, чтобы только внучка выручить.
– Ребят через другие ворота отсеивают, - сказал с подусниками. Пойдем, я проведу двором.
Молодой приоткрыл ворота. Павлик хотел проскочить за Меркурием Авдеевичем, но его не пустили, и он обиженно ушел прочь, по пути изучая расположение омертвелых корпусов, замыкавших целые кварталы.
Двор заполняла толпа. Собранные вместе, люди были необыкновенны. Глядя на них, можно было сразу почувствовать, что в мире произошел космический обвал, - горы покинули свое место, шагая, как живые, вершины рухнули, скалы низверглись в пропасти, и вот - один из тьмы обломочков летевшего бог весть куда утеса оторвался и шлепнулся в эту глухонемую закуту Верхнего базара. Ветховато, убого наряженное во всякую всячину скопище дельцов поневоле, вперемежку с бывалыми шулерами, карманниками и разжалованной мелкой знатью, понуро ожидало своего жребия. Разнообразие лиц было неисчислимо: одни скорбно взирали к небу, напоминая вечный лик молившего о чаше; другие брезгливо поводили вокруг головами, будто ближние их были паразитами, которых им хотелось с себя стряхнуть; третьи буравили всех и каждого отточенными, как шило, зрачками, словно говоря - кто-кто, а мы-то пронырнем и сквозь землю; иные стояли, высокомерно выпятив подбородки, как будто развенчанные - все еще чувствовали на себе венцы; кое-кто выглядывал из-за плеча соседа глазами собаки, не уверенной - ударит ли хозяин ногой или только притопнет; были и такие, которые язвительно дымили табачком и словно припевали, что вот, мол, - сегодня мы под конем, посмотрим, кто будет на коне завтра; были тут и обладатели той беспредельной свободы, какая дается тем, кто презирает себя так же, как других, и, обретаясь ниже всех, имеет вид самого высокого. Словом, это был толчок, попавший в беду, жаждущий извернуться, готовый оборонять свое рассованное по карманам и пазухам добро - ношеное бельишко, бабушкины пуговицы и пряжки, ворованные красноармейские пайки, кисейные занавески, сапоги и самогон, сонники и святцы.
– Благодарю тебя, господи, что я не такой, как они, - вздохнул и содрогнулся Меркурий Авдеевич и тут же поправил себя уничиженными словами праведного мытаря: - Прости, господи, мои прегрешения.
Особняком, в углу двора, жались друг к другу подростки, недоросли да горстка мальчуганов, похожих на озорных приготовишек, оставленных в классе после уроков. Меркурий Авдеевич думал сразу отыскать среди них Витю, но страж повел его в каменную палатку, где - за столом - сосредоточенно тихий человек в черной кожаной фуражке судом совести отмеривал воздаяния посягнувшим на закон и порядок.