Необыкновенное лето (Трилогия - 2)
Шрифт:
Рагозин засмеялся.
– Ловко вы это, право!
– Какая же ловкость? Ведь это все легко подтверждается документами. Архив палаты уцелел. Да и свидетелей я могу указать какое угодно число.
– Ну, а за что же вы так полюбились Керенскому, что он вас назначил прокурором?
– Товарищем прокурора, - поправил Ознобишин, - и не Керенский, а при правительстве Керенского. Керенский меня, конечно, не мог знать. А назначения тогда были валовые.
– Что это такое?
–
– Но целью-то производства было что? Создать аппарат из приверженных Керенскому чиновников, да?
– Целью, как я понимаю, было заменить царских сановников в суде более свободомыслящими и молодыми силами. Назначали тех, кому при царе не давали хода, кому не доверяли почему-либо. Вот и я, как полагаю, в числе многих других был замечен: сидит, мол, человек кандидатом на судебную должность столько лет, очевидно, не очень он пришелся по душе блюстителям царской юстиции.
– Значит, никаких заслуг перед этой самой юстицией у вас не имелось?
– Заслуг? Скорее наоборот, - немного пожал плечами Ознобишин.
– Скорее уж неудовольствие мог я вызывать до революции, что, собственно, революция и отметила назначением, за которое я почему-то сейчас должен страдать.
– А! Вас революция отметила, так-так, - усмехнулся Рагозин, - вон какой поворот...
– Нет, не поворот, а я хочу только сказать, что движения по службе до революции у меня не было, что я не располагал начальство к доверию.
– А, собственно, что у вас такое было?
– чуть-чуть раздраженно спросил Рагозин.
– Вот вы все говорите - недоверие, недоверие. Почему вам, собственно, могли не доверять? За что?
– Это я могу только догадываться, предполагать, - ответил Ознобишин в добродушно-вкрадчивом тоне, как близкому человеку.
– Скорее всего, за мое неодобрение репрессий, за недостаточную радивость к политическим делам. На меня, конечно, ничего серьезного не возлагали, так себе - кое-что подготовить, подобрать материалы. Но я старался, в меру маленьких своих возможностей, облегчать нелегкую участь людей, которых преследовал царский закон за убеждения. Революционеров даже, если случалось.
– Вон как, - легонько мотнул головой Рагозин.
– Может, приведете какой пример?
– Например, в рагозинском деле, очень у нас нашумевшем, - сказал Ознобишин.
– Это что за... рагозинское дело такое?
– спросил Рагозин, помолчав.
– Дело о тайной подпольной типографии, которую держал я погребе революционер Рагозин. Очень много людей было замешано, дело тянулось долго, но Рагозина так и не разыскали. Бежал.
– Он что, этот Рагозин, - сказал Рагозин, в упор смотря на Ознобишина, -
– Рагозин? Нет, он был из социал-демократов. Рабочий железнодорожного депо. В депо была втянута интеллигенция, много молодежи.
– Вы что же... участвовали в преследовании?
– Дело проходило в палате. И мне кое-что поручали по делопроизводству, так что я был в курсе. Особого влияния я иметь не мог, но все-таки посчастливилось оказать помощь привлеченному по делу Пастухову. Может быть, слышали - известный театральный деятель, драматург?
– Он что же, имел отношение... был тоже в подполье?
– Нет, он был запутан по косвенным связям, но ему грозила ссылка, как многим по этому делу. Цветухин привлекался еще - актер здешний. И ему мне тоже удалось быть полезным. Конечно, мое сочувствие к неблагонадежным, как тогда они назывались, не могло нравиться моему принципалу, то есть товарищу прокурора. Да и сослуживцы-коллеги на меня косились. Вот это я имел в виду, говоря о недоверии ко мне в прокуратуре.
– Большое было, значит, дело?
– сказал Рагозин и отвернулся от Ознобишина.
– Рагозинское? Очень разветвленное: прокламации, тайное общество, типография, масса обвиняемых. В нашем округе одно из самых громких.
– Ну, а этот, как его... Рагозин, значит, уцелел?
– Не могу сказать. Во всяком случае, не был разыскан, и, по закону, дело о нем было прекращено. Может быть, и уцелел, - такие примеры нередки, старый режим был бессилен против бывалых революционеров.
– Да, против бывалых, конечно...
– буркнул самому себе Рагозин и спросил вскользь: - Он что, был семьянин?
– Рагозин? Насколько помню - нет. Жена у него была, это я знаю, потому что он сам ушел, а жена не успела, ее взяли, и она умерла здесь в тюрьме во время следствия.
– Отчего же? Отчего умерла?
– Ну, знаете, - тюрьма! Но, насколько память не изменяет, кажется - в родах.
Рагозин взялся за бумаги. Он просматривал их, как будто вчитываясь в отдельные строчки, нагнув низко голову, почти не шевелясь. Потом оторвался, быстро спросил:
– А ребенок? Остался ребенок после нее?
– Не могу сказать. Возможно, конечно.
– Понимаю, что возможно. Но я спрашиваю - знаете вы или нет?
– грубо спросил Рагозин.
– Не знаю, нет, не знаю, - ответил Ознобишин, настораживаясь и тоненько прищуривая небольшие, вдруг словно успокоившиеся глаза.
– Возможно, понятно - возможно, - проговорил Рагозин по-прежнему ровно, без нажима, желая показать, что он не может допустить грубости.
– Я почему спросил? Потому что слишком хорошо известно, что таких детей, рожденных в тюрьме, предостаточно.