Необыкновенное лето (Трилогия - 2)
Шрифт:
В этот миг его окликнули. Из тамбура вагона-микст легонько кивал ярколицый, рыжеусый командир, без пояса, с маузером на узеньком ремне через плечо.
– Это вы везете семью в Балашов?
– Да. Я прошу погрузить нас с эшелоном. Будьте добры.
– Зачем же мне брать на совесть этакое дело? Там - война.
– Теперь везде война, - сказал Пастухов.
– Ну, какая тут война? Тут просто беспорядок, - снисходительно ответил командир.
– Нет уж, извините. Как-нибудь без меня.
– Значит - нельзя?
– Нельзя.
– Тогда - до свиданья, - сказал Пастухов,
Почти весело он возвращался на вокзал. Нелепая фраза не выходила из головы: "благодарный Шляпкин..."
С лукавой улыбкой он остановился перед скамьей. Все трое глядели на него тревожно и молча.
– Папа, - сказал мальчик, робко подвигаясь к нему, - тебя не застрелят?
Ольга Адамовна быстро уткнула лицо в ладони, и кудряшки ее затряслись.
– Зачем?
– отозвался Александр Владимирович серьезно и немного растерянно.
– Стреляют зайцев. Медведей. Куропаток стреляют.
– А на войне?
– Ну, то - на войне. Какая же здесь война? Здесь просто беспорядок...
Он взглянул на жену. Она сидела очень прямая и красивая от испуга. Глаза ее были мокры. Он опустился рядом, на чемодан, потеребил ее мягкие пальцы, сказал тихо:
– Мы, Ася, должны ехать в Саратов.
И поглядел вверх, за окно - тоскливое и пыльное.
3
Работа для Пастухова была вроде курения: все кругом делалось постылым, если он не мог пробыть наедине с бумагой часа три в день.
– Это все равно что вырвать у жницы серп во время жатвы, - сердито сказал он Асе, когда она, угадывая томленье мужа, положила ему на плечо руку.
Он пробовал пристроить на колени саквояж вверх дном и что-то чиркал карандашиком по листу бумаги. Но рядом бурные пассажиры, сгрудившись вокруг поставленного на попа сундучка, резались до пота в "очко". Они бормотали бессмыслицы, принимались браниться и ржали, как чудище ужасного сна Татьяны.
Ольга Адамовна затыкала Алешины уши, краснела и бледнела попеременно, с мольбой взирала на Александра Владимировича, но он только передергивал плечами:
– Привыкайте, мадам.
– О, я уже приспособилась! Но мой бедный мальчик!..
Вагон был набит народом, как жаровня - крошеной картошкой, приходилось сидеть там, куда воткнула толпа, и на каждой станции пассажиров все прибавлялось. Это были отпущенные на излечение красноармейцы, мужички ближних сел, беженцы с Украины, какие-то командированные москвичи, просто беглецы от городского голода и даже целая партия пленных австрийцев. В воздухе в три этажа торчали с полок разутые ноги, из-под скамеек высовывались головы храпевших вповалку людей. Все это прело, тушилось, как в духовке, отбивалось от мух, но люди не только не чувствовали какого-нибудь поругания над собою, а были убеждены, что едут от худшего к лучшему, как все путешественники по доброй воле, и живо шумели в разговорах.
В Аткарске Пастухову удалось выбраться на станцию за кипятком. На него поглядывали - как церемонно он нес в вытянутой руке медный, начищенный до розоватости кофейник, боясь ошпариться или облить светлый костюм. В очереди к кипятильнику он увидел Дибича и пригласил его - если охота - попить чайку.
Устроившись кое-как, они с благодарностью
– Так вы, значит, Хвалынский?
– спросил Александр Владимирович.
– Я ведь тоже Хвалынский. Пастуховых - не слышали?.. Ну да, мой покойник родитель давно оттуда, а я последний раз был там юношей. В городе нас мало знали. У нас когда-то в уезде была усадьба. Нынче о таких вещах не говорят...
Он хитро прищурился на Дибича. Отвинчивая с фляги пробку, он вспомнил, как иногда в петербургском своем кабинете говаривал гостям, показывая на мебель карельской березы: "Это еще хвалынская, дедовская... отец пустил поместье по ветру... только и осталось..." Сейчас весь дом, вместе с карельской березой, был брошен в Питере на произвол, и Пастухов сердился, что голова не упускала случая напомнить об этой неприятности, - он по природе не любил неприятностей.
– Вот тут, в волшебной фляжке, содержится кровь ведьмы, - сказал он с загадочной строгостью в лице и плеснул немножко Дибичу в чай.
– Я слил сюда все подонки, какие оставались в буфете, - коньяк, ром, водку и какую-то бабью наливку. Можете представить, когда я разболтал - пошла - пш-ш-ш! пена. Проглотишь одну ложку - и в жилах просыпается черт.
Дибич глотнул чай и, прислушиваясь к действию напитка, недоуменно поднял брови: и правда, чудесное, давно не испытанное проказливое тепло разбежалось по всему телу. Пастухов с удовольствием засмеялся.
– Послушайте, - сказал он запросто, как старому знакомому, - чего вы только не перевидали, наверно, у немцев, а? Если не противно вспоминать, расскажите. Ну, хоть самое главное.
– Самое главное?
– будто к себе обратился Дибич, задумываясь.
– Не знаю, как я отвечу на это лет через десять. Если тогда будет интересовать такой вопрос и если протяну еще десять лет. Может, к тому времени немцы будут непорочными духами? Может, и во мне все выродится? А сейчас я помню только два чувства, с какими у них жил: я хочу есть и я хочу бежать. Это и было самое главное.
– Тоска?
– подсказал Пастухов.
– Да, конечно, тоска. Ну, не совсем - тоска. Разумеется само собой, тянуло к дому, - свою ведь землю по-настоящему поймешь на чужбине, это так. Но больше всего хотелось - доделать. До конца доделать.
– Что доделать?
– Войну доделать. Понимаете, так иной раз жутко становилось, что все зря!
– Зря?
– Ну да, зря, попусту прошли через истребление. Это еще у меня с фронта. Люди столько перенесли, - я все видел, вот этими глазами... окрошку, окрошку из людей! Иногда ведь не разберешь, бывало, где щепки, где кости солдатские, где грязь, где кровь, - всё вместе. Я долго верил, что доконаем. И страшно хотелось самому доконать, чтобы непременно своей рукой.