Необыкновенные москвичи
Шрифт:
28
К шести, как было условлено, Орлов на своем мотоцикле заехал за Белозеровым. Валентина Ивановна, объятая тревогой, вышла на улицу проводить их, и Белозеров обещал обязательно к ночи вернуться, а если задержится, то позвонить. Он был весел, шутил с Колькой, смеялся сам, поцеловал ее при всех, сел в коляску мотоцикла, помахал рукой — и они умчались с Орловым на этой небесно-синей, трескучей машине.
Днем они уже виделись: Белозеров в киоске справочного бюро в течение десяти минут получил адрес своего однополчанина и отправился к нему; к счастью, у Орлова был выходной.
— Комбату три — гвардейский! — закричал он, столкнувшись с Федором Григорьевичем во дворе. — Если везет, так уж во всем... Я боялся, ты на работе. Но сегодня я бы тебя все равно разыскал, вызвал бы по радио. У вас так практикуется?
— Ну, это сложное дело. Пошли в дом, познакомлю тебя с женой, — позвал Орлов. — Хорошо, что приехал, я уж не знал, как быть...
Он тоже был обрадован и сказал, что не один раз звонил Белозерову, но не заставал его дома.
— Успокой ты мою душу, — взмолился он, — забери свои часы — именные же, ну как можно?.. Тебе их и носить.
Белозеров отмахивался, смеялся, а потом, блестя горячими глазами, спросил, где они могли бы спокойненько наедине потолковать.
— Военная тайна, комбат! — объяснил он.
И Федор Григорьевич повел гостя в глубину двора, к гаражам, куда и сам направлялся. В одном из этих кирпичных сарайчиков, рядом с «Волгой» оперного артиста, за которой Орлов ухаживал, приютился и его голубой ИЖ-49.
— Продаю, — объявил он, положив руку на сиденье своего мотоцикла. — Не интересуешься? Ищу покупателя... Ты погляди — вечная машина.
— Вижу — музейная вещь... В скифском кургане откопал? — Белозеров сам же гулко расхохотался. — Погоди продавать, она еще сгодится нам.
Он присел на седло мотоцикла, а шляпу швырнул на верстак Орлова.
— Здесь и мастеруешь?..
Белозеров обвел взглядом кирпичные стены, полки, заставленные всевозможными предметами автомобильного хозяйства, чисто подметенный цементный пол в черных масляных пятнах, старые покрышки в углу, положенные одна на другую так, что, казалось, это свернулся кольцами огромный удав.
— Мой батя был ковалем, — вдруг поведал он, — а я у него подручным, когда в отпуск наезжал. Тоже вот любил старик порядок... Короче: есть, комбат, боевое задание, даю тебе обстановку... Карта нам не понадобится.
И он опять хохотнул, — он был неузнаваем, весел и возбужден, как именинник.
А далее он сообщил, что вечером сегодня ему предстоит рандеву, как он выразился, с бандитом, ограбившим его магазин. И, веселясь и похохатывая, шлепая себя по коленям, Белозеров рассказал Федору Григорьевичу свою историю: и то, как он поверил мерзавцу, и как был обманут, и как человек, едва не погубивший его, нежданно объявился и назначил ему свидание.
— Я уж стреляться хотел, ей-богу! Если б не чистый случай, я бы уж того — общий привет! — Белозеров признавался в этом теперь, как в чем-то комическом. — Ты же должен понять: как бы я сумел оправдаться, кто бы поверил, что я не замешан?! Да я и сам не поверил бы, если б узнал такое о ком другом. Ну, а сейчас мы еще повременим...
Он сидел напротив входа, и солнечный луч, проникший в щель неплотно притворенных ворот, освещал только половину его большого, остроскулого лица с прищуренным глазом и крупную, с растопыренными пальцами руку, обхватившую колено.
— Я этого Ваньку Каина возьму живым или мертвым! — закричал Белозеров. — Во-первых, я хочу, чтоб он вернул, что награбил, — свой должок. Во-вторых... Само собой понятно, что во-вторых... И к тебе, комбат, у меня просьба — ты же военный человек... И, как говорится, в решающий момент в решающем пункте желательно иметь превосходство в силах — альфа и омега. Я в общем-то и один управился бы с этим типом — трусливая же публика. Но, может, понадобится связь, мало ли что?.. Почему-то вот Бояров назначил мне рандеву за городом.
Федор Григорьевич прислонился боком к верстаку; солнце, сквозившее сзади, пронизывало его седой ежик — точно светлый газ стоял над головой.
— Туда километров пятьдесят будет. — Белозеров назвал станцию по Белорусской железной дороге. — В восемнадцать мы выедем, за час с четвертью — за полтора доедем, ну и там на все про все час-полтора надо положить... — Он, как видно, и мысли не допускал, что Орлов, его боевой товарищ, способен уклониться от участия в этой операции. — Честно говоря, я не к тебе первому обратился, — покаялся он перед Федором Григорьевичем. — Я после того, как мне этот тип позвонил, — я к Фомину стал дозваниваться. Ты его помнишь — начальник разведки, старший лейтенант, он сейчас тоже в Москве, на полной пенсии. Уехал, сказала мне жена, в санаторий для сердечников, — вот оно как! Я тыр-пыр, нашел в старой книжке телефон Велосипедова — этот уже в сорок третьем к нам прибыл, интендантом, а попросился в пехоту, в строй, — чудаковатый был хлопец, орел! Помер, оказывается, в прошлом году — вот те раз! — молодым еще помер...
— К шести мне надо быть у тебя, так, что ли? — проговорил раздумчиво Федор Григорьевич, вроде бы прикидывая, успеет ли.
Но, в сущности, ему требовалось время, чтобы подавить в себе досаду: очень уж некстати пришлась сегодня просьба Белозерова о помощи. Сегодня как раз к Федору Григорьевичу должен был прийти вечером возможный покупатель его мотоцикла: мешкать с этой продажей после того, как рухнули надежды на казенную дачу, было уже просто страшно. Да, честно говоря, и операция, в которой позвал принять участие Белозеров, представлялась Федору Григорьевичу вовсе не такой простой. Он получше, пожалуй, чем его бывший командир, знал эту уголовную публику: едва ли отъявленный негодяй, предавший Белозерова, сам в припадке раскаяния искал встречи с ним для того лишь, чтоб повиниться. Ну и конечно, не все там были трусы, попадались и смелые люди.
— Можно и в половине седьмого нам выехать, — сказал Белозеров. — За час доберемся.
Федор Григорьевич долго не отвечал, и Белозеров даже растерялся, так озадачило его это молчание.
— Ты что, занят вечером? — Он соскочил с мотоциклетного седла. — Вот неладно как! Ты очень занят?
Теперь он стоял весь на свету, и Федор Григорьевич видел, как прямодушно он был огорчен, только огорчен, — ничего больше лицо его не выражало.
— А позднее ты не можешь? Хотя в семь уже будет поздно, — проговорил он. — Что же теперь делать?.. Переменить время я не могу — мне звонить Боярову некуда.