Необыкновенные москвичи

Березко Георгий Сергеевич

И у Орлова мелькнула мысль, что само это приглашение на рандеву тоже могло быть ловушкой, чем-то таившим в себе новую опасность для Белозерова.

— За бензин будешь платить? — спросил Федор Григорьевич.

— За какой бензин? — не понял Белозеров.

— Туда пятьдесят километров, обратно пятьдесят, да еще там, наверно, накрутимся, — сказал Федор Григорьевич. — Запишу на тебя по себестоимости. — Он улыбался.

— Ох, комбат, убил ты меня!

И Белозеров закатился своим гремящим хохотом. Провожая его со двора до выхода на улицу, Федор Григорьевич все ж таки заметил:

— А почему бы тебе не съездить сейчас на Петровку, тридцать восемь, а? Не поставить в известность?..

— Боюсь

спугнуть друга, — нельзя мне там с милицией появляться. И некогда уже, комбат! — воскликнул азартно Белозеров. — Я милицию поставлю в известность, когда деньги в кассу положу.

Орлов кивнул, — он понимал Белозерова, которому хотелось все сделать немедленно и своими руками.

На квартиру к Федору Григорьевичу Белозеров так и не заглянул, пообещал прийти в другой раз, вечерком, и уже посидеть основательно, вспомнить прошлое.

...К вечеру снова собрался дождь: сушь, стоявшая почти весь месяц, сменилась ливнями, проливавшимися ежедневно. Орлова и Белозерова дождь настиг за Окружной дорогой — короткий и обильный, при чистом солнце, слепой, как его называют. Они промчались сквозь его белесую, наполненную матовым светом толщу, точно нырнули в шумливый, крутой поток, и тут же вынырнули на противоположном берегу. Но за те минуты, что они окунулись, они порядком вымокли, лица их были залиты, пиджаки, пробитые насквозь на плечах, на груди, отяжелели от воды.

— Разверзлись хляби небесные! — прокричал Белозеров, испытывая полный восторг.

И даже Федору Григорьевичу пришелся по душе этот свежий, мгновенный душ на ходу.

— Грибной дождик! — крикнул он. — И для ягоды хорошо...

Всё сразу же заблестело, засветилось и выглядело, как после большой приборки: пыль и грязь смыты, но вещи еще не встали на свои места. В небе царила дивная неразбериха: быстро уносились обрывки дымно-лиловой тучи, выше них плыли темно-розовые облачные клубы, а в зените, на промытой голубизне, расплывчато возникла семицветная полоса — воздушный обломок радужной арки. На земле встрепанные березки окутались ярко-зеленым ветреным мерцанием, мокрый асфальт отливал сиреневым блеском, а впереди, на гребне переката, шоссе сделалось зеркальным, и в нем отразился кусок неба с краем розового облака.

Орлов не досадовал больше на Белозерова за эту поездку — и ему тоже, как видно, надо было встряхнуться, оторваться мыслями, хотя б ненадолго, от своих обычных дел и забот... Но главное заключалось не в этом: неожиданно, прямо как в сказке для дошкольников, где доброе дело никогда не остается без награды, решился — и необычайно легко, в течение каких-либо десяти минут, — самый трудный и самый важный для Федора Григорьевича вопрос. Это было, как дар сжалившейся наконец-то судьбы. Вскоре же после ухода Белозерова к нему явился Жаворонков (и надо же было, чтобы все произошло в один день!) — пассажир-инвалид, которому он как-то одолжил пять рублей. Деньги Жаворонков давно вернул, а сейчас этот славный, благородный человек, садовод по профессии, притащил корзинку с яблоками-скороспелками нового сорта, что сам он вывел. Яблоки, называвшиеся «виктория ранняя», оказались кисленькими, но приятными по запаху, напоминавшему клубнику. А затем случилось чудо: Таня без всякой задней мысли обмолвилась, что вот трудно найти под Москвой недорогую дачу, и Жаворонков пригласил их на лето к себе. Да не просто пригласил, а, придя в волнение благодарности, стал просить

не отказать ему. За городской чертой в большом саду у него был коттеджик: три комнаты с кухней, с удобствами; две комнаты пустовали с тех пор, как от него ушла жена. И то, что они пустовали, было поистине грешно: лучшего места для отдыха не существовало — фруктовый сад, цветники, пруд, а в полукилометре лес и речка, — все это, искренне радуясь, обещал Орловым Жаворонков. О плате за комнаты он не хотел и слышать — домик же был казенный! Словом, договорились, что в следующий нерабочий день Федор Григорьевич и Таня приедут смотреть этот его райский сад...

Как и просил Белозеров, Орлов довез его только до железнодорожной станции, последней перед той, куда он направлялся. Здесь Белозеров должен был пересесть на пригородную электричку, чтобы на следующей остановке, где его ждали, сойти с поезда без спутников — иначе, чего доброго, его рандеву с Бояровым могло и не состояться. Во всяком случае, Бояров во время утреннего разговора дал понять, что оно носит вполне конфиденциальный характер.

— Ясное дело, свидетели ему совсем лишние, — сказал Федор Григорьевич. — А ты хоть знаешь, где вы там, на станции, будете разговаривать?

— Откуда же? Мне было сказано, что меня встретят. Ну, а кто встретит — понятия не имею.

Белозеров вылез из коляски и потопал на месте, разминаясь; намокший пиджак он стащил с плеч и перекинул через руку.

— Идешь, словно с завязанными глазами. Эх, Николай Николаевич! — мягко, с нежностью даже, упрекнул Орлов. — Бесшабашная голова!.. Ну, давай уточним, как и что.

И они еще раз обговорили, что Орлов доедет по шоссе до следующей станции, а там на привокзальной площади установит свой пост наблюдения и связи.

— Я бывал в этом поселке, возил туда отдыхающих, — сказал Федор Григорьевич. — За станцией там остановка автобуса, — там и чайная есть, и продмаг. На остановке я и буду — устраивает тебя? Замечательные, между прочим, места, здоровые, леса много.

— Кино с приключениями! И смех и грех! — веселясь, сказал Белозеров.

— Кино или не кино, а ты воздержись далеко ходить с твоим Бояровым, — сказал Орлов. — Бандит же форменный...

— Ого-го! Уж на что форменный! — как бы похвастался Белозеров. — Выдавал себя за участника войны, и верно — воевал, был ранен... Вопрос только: где воевал и с кем? Когда он смылся, стали копаться, выяснили: документы липовые, фото не его. Возможно, что и фамилия не его.

— Околдовал он вас, что ли? — сказал Федор Григорьевич.

— Я и сам не могу себе простить. Но в душу не влезешь, а человек симпатичный, спокойный, толстяк. Театр любил, оперетту; другие — на футбол, а он — на «Сильву». Когда выпьет, силу свою любил показывать. А силы у него и вправду... Ручищи — каждая как ковш экскаватора среднего размера. Ну, поехали дальше.

Белозеров огляделся и, осененный новой мыслью, обрадованно проговорил:

— Комбат! Узнаешь, комбат, знакомые места? Отсюда до Варшавки рукой подать... Как это я сразу не подумал?! Тут в деревушке тылы нашей дивизии стояли, интендантство... Из головы выскочило.

— До Варшавки недалеко, точно, — подтвердил Орлов. — Места известные.

Они посмотрели друг на друга, точно сейчас только встретились, и встретились такими, какими были в пору своей молодости. Каждый, вглядываясь в другого, как будто искал себя, а, вернее, узнавая в другом полузабытые черты, ощущал себя помолодевшим на четверть века.

— Двинули, — скомандовал Белозеров. — Мне еще билет на электричку покупать... Двинули, комбат!

— Ну, а... — Орлов вновь оседлал своего синего коня и взялся за ручки руля. — Что-нибудь при тебе имеется на всякий пожарный — что-нибудь убедительное?