Необыкновенные москвичи
Шрифт:
— Наверно, — согласился Николай с той интонацией беспомощности, в которой как бы слышался ответ: «Что же делать, если нас так любят...»
— Твои родители кто? — полюбопытствовала Рыжова.
— Служащие, как говорится... — Николай благодарно улыбнулся за это проявление интереса к нему. Далее он поведал, что отец его — врач, сейчас он на Южном фронте, а мать — учительница, она в Москве; что сестра его учится в институте, а сам он перешел в десятый класс, но что теперь не знает, когда удастся кончить школу.
— ...Война только началась, воевать нам придется много, — убежденно заключил Николай.
Маша, сощурившись, посмотрела на него. «Куда тебе
— До самого Берлина?
— Обязательно! — Николай привык уже к тому, что девушки слушают его обычно с большим сочувствием, нежели мужчины. И теперь он спешил сразу же высказать все, что новая знакомая, видимо, не подозревала в нем: — Мы готовились к войне... Ведь правда? Мы не забывали, что нам придется драться за право свободно и разумно жить... Революционеры сражались за это с царизмом, потом с интервенцией. На нашу долю выпали фашисты. Только всего... Кушайте же! Вы ничего не едите. — Николай пододвинул к девушке пирожки. — Они с вареньем. Прошу вас... — Он помолчал секунду. — Это похоже на эстафету... Она передается от поколения к поколению... Помните, у Маяковского? — Порозовев от удовольствия, он прочитал:
...Мы идем сквозь револьверный лай,чтобы, умирая, воплотитьсяв пароходы, в строчки и в другие долгие дела.— Ничего себе... — сказала Маша.
— И только? — поразился Уланов.
— Я люблю, чтоб стихи были красивые... Я песни еще люблю — «Каховку», «Землянку». — Ветер отворачивал полы шинели Маши, и девушка то и дело придерживала ушанку.
— А это разве не красиво? — закричал Николай. — И это не только красиво... Это у меня главный тезис. — Он смотрел на девушку так, точно умолял разделить с ним его волнение. — Слушайте:
...Чтоб жить не в жертву дома дырам,чтоб мог в родне отныне статьотец, по крайней мере, миром,землей, по крайней мере, — мать.Умолкнув, он улыбнулся доверительно и неловко,.
— Спасибо за угощение, — сказала Маша и соскочила с перил. — Вкусные пирожки печет твоя мама.
— Ах, черт, чуть не забыл! У меня еще конфеты есть. — И Николай протянул кругленькую металлическую коробочку. — Кисленькие... Вы любите?
— Не очень, — сказала девушка.
Все усилия Николая понравиться привели лишь к тому, что он показался ей неестественным, самонадеянным без достаточных оснований, а главное — высокопарным. «Форсит», — думала с неодобрением Маша, посасывая леденец.
— Ну, я пошла, — объявила она.
— Слушайте, идите лучше с нами, — попросил Николай. «Что, если я понесу ее мешок, принято ли это в армии?» — подумал он.
— Зачем это? — подозрительно спросила Рыжова.
— Фронт. Незнакомые места...
— Какой же это фронт?
— Ну все-таки... А вы, хоть и вооружены... — Николай не окончил, иронически глядя на крохотную кобуру, подвешенную к поясу девушки.
Маша потрогала револьвер и вдруг коротко рассмеялась.
— Девчата в госпитале пристали: «Отдай, отдай! Не разрешается с личным оружием в палате...» А браунинг у меня под тюфяком лежал. Я его вынула и говорю: «Смотрите, заряжено... Для вас шесть, для меня лишь одна». Сестры только ахнули и — в стороны.
— Вы были ранены? — испуганно спросил Николай.
— Отлежалась, — сказала Маша. Она быстро сбежала по ступенькам, оглянулась, и ветер как бы понес ее.
— Мы еще встретимся! — крикнул вдогонку Николай.
— Лучше не встречайся со мной, лучше тебе целым остаться, — весело откликнулась девушка.
Уланов некоторое время сидел еще на крыльце, задумчиво приканчивая пирожки. Перед глазами его зиял прямоугольник вокзальной двери и виднелась внутренность здания. Перекрытия, синеватые от окалины, свисали там в пустоте гигантскими пучками.
Смутное недовольство собой овладело Николаем, и он готов был уже упрекать себя за излишнюю болтливость. Незнакомый красноармеец с фиолетовым лицом присел поблизости, и Уланов предложил ему разделить остатки завтрака. Неожиданно на площадь густо повалили красноармейцы. Раздалась команда строиться, и Николай торопливо, кое-как уложил свой мешок...
Вскоре рота, в которой шагал он, вышла на шоссе, лежавшее сейчас же за поселком.
Был конец апреля, и грунтовая дорога растворилась в весенней воде. Серый, черствый снег еще лежал в кюветах, каменел под намокшим кустарником, но лишь местами сохранился на обширной непаханой равнине. Дорога как будто растекалась по ней. Тестообразные колеи вились несколькими параллельными парами, терялись в тусклых лужах, сворачивали на полужидкую целину. Время от времени на шоссе попадались неподвижные, накрененные машины. По кузов осевшие в грязь, они темнели, как корабли на якорях в туманном море.
Бойцы, потерявшие строй, плелись по обочинам, в затылок друг другу. Грузные ботинки скользили по наледи или утопали в глинистом киселе. Ветер встречал солдат в лоб, нападал сбоку, и люди клонились, отворачивая лица.
Уланов некоторое время искал глазами девушку, с которой познакомился на станции, но не слишком огорчился, не увидев ее. В глубине души он предпочитал даже, чтобы новая встреча состоялась позднее, когда не только намерения, но и поступки будут говорить за него. Самолюбие Уланова было неопределенно уязвлено, и, как всегда в таких случаях, его утешало воображение. Вскоре Николай плохо уже видел то, что его окружало, мысленно созерцая свое недалекое будущее. И хотя картины, рисовавшиеся ему, ничем не отличались от тех, что волновали многих юношей, — поле боя, ранение после подвига, сестра, перевязывающая героя, награда перед строем, — они не становились от этого менее привлекательными. В самой их всеобщности заключалась особая притягательная сила. Они были наконец очень интимным переживанием, о котором никому не следовало догадываться... А перейдя из мечтаний в действительность, раны и подвиги ни в ком уже не вызывали насмешки.
Возбуждение, охватившее теперь Николая, было приятным, как всякое ощущение удачи, даже иллюзорной. Самый мир опасностей, открывшийся ныне ему, сообщал небывалую достоверность его вымыслам. Обращенные в будущее, они переживались почти как воспоминание о случившемся. Окружающие просто не подозревали пока того, что было известно о себе Николаю. Ибо уже сейчас со всей полнотой он ощущал себя сильным, стойким, самоотверженным. Он не чувствовал усталости, хотя идти по размытой тропе было нелегко и он часто перебрасывал винтовку с одного плеча на другое. Губы его были плотно сомкнуты, брови хмурились над ореховыми глазами...