Необыкновенные москвичи
Шрифт:
На дворе совсем стемнело, и, засветив фонарик, Горбунов остановился на крылечке, пока подводили коня.
«Я был прав, — подумал он со странным удовлетворением, — чего не ожидаешь, то и случается... Но этого я никак не мог предвидеть».
По уходе Горбунова генерал сдвинул очки на лоб и долго потирал веки.
— Я знаю, что у тебя на уме, Николевский, — заговорил он, не открывая глаз. — Думаешь — заварили кашу, как расхлебывать будем?
— Никак нет, товарищ генерал-лейтенант. — Простуженный голос майора был глух и невыразителен.
Командующий опустил очки, и на
— Какое там «никак нет»! Против всяких правил воевать собираемся. Наступать хотим в распутицу, когда никто не наступал, атакуем там, где пройти нельзя. Солидные люди, а поступаем легкомысленно... Так ведь думаешь, майор?
— Трудновато будет, товарищ генерал-лейтенант, — сказал Николаевский. — Места кругом болотистые, низкие.
— Легко солдату не бывает. Ты бы на моих инженеров поглядел — с ног валятся... А дорогу у себя в тылу ты видел? Двадцать девять километров деревянного настила! Завтра подведем его к самой станции. Первоклассная дорога! Трясет только там до невозможности.
— Дорогу видел. Хорошая дорога, — согласился майор.
— Ну, и немцы не ожидают, что мы по слякоти полезем на них. Как полагаешь?
— Никак они не могут ожидать, — подтвердил Николаевский.
— Вот видишь. А легко солдату не бывает...
Генерал поднялся из-за стола.
— Что же, майор, и чаем нас не угостишь? — сказал он.
— Не откажите, товарищ генерал-лейтенант! — громко проговорил командир полка.
Он выглянул за дверь. В первой комнате осталось немного людей; на лавке сидели Зуев и адъютант командующего — лысый капитан в кителе. Майор подозвал к себе вестового. Они пошептались, и солдат, стуча сапогами, побежал в сени.
Николаевский вернулся и начал убирать со стола карты; следом появился вестовой со скатертью под мышкой, со стеклянной посудой, поблескивавшей, как вода, в темных ладонях. Лицо бойца, немолодое, с обвисшими усами, желтоватыми от табака, было таким напряженным, словно солдат шел в бой. Майор поставил на стол водку, налитую в графин; вестовой подал на тарелке рыбные консервы, колбасу, сало, квашеную капусту, осыпанную красными ягодами, масло в розовой масленке из пластмассы.
— Красиво живешь, майор, — одобрительно проговорил командарм.
Он стоял у стены — тучный, в широкой гимнастерке, засунув руки за пояс.
— По возможности, товарищ генерал-лейтенант, — серьезно сказал Николаевский.
— Моему начальнику АХЧ у тебя бы поучиться, — заметил Богданов.
Ему, как всем в дивизии, было известно, что боевыми делами Николаевский гордился меньше, чем хозяйственными удачами. Люди у майора ели лучше, нежели в других частях; его личный быт, даже в непосредственной близости к переднему краю, мало чем отличался от жизни в тылу. Впрочем, это был особый, очень опрятный быт, в котором известное изобилие сочеталось с казарменной простотой.
— Узнаю бывалого солдата. Умеет жить на войне, — сказал командарм, когда все сели.
— Прошу отведать капусты... Собственного приготовления, — прохрипел Николаевский, разливая водку.
— Да и то сказать, — продолжал командующий, — воюем мы еще недолго, собственно, начинаем
Он говорил неторопливо, как все люди, привыкшие к тому, что их выслушивают до конца.
— Заехал я тут недавно к одному командиру... Стали укладываться на ночь, смотрю, мой хозяин, как был в валенках, в ремнях, повалился на лавку, вещевой мешок под голову сует. «Ты и дома так?» — спрашиваю.
Генерал умолк, старательно, по-стариковски разжевывая пищу; Николаевский вежливо ожидал, когда гость сможет продолжать.
— «...Нет, — отвечает, — дома я раздеваюсь...» — «Ну, а здесь ты разве не дома?» — говорю. И добро бы условия ему не позволяли. А то сидит во втором эшелоне.
— На временном положении себя чувствует, — сказал Николаевский.
— Вот именно... Как на вокзале... — Генерал громко засмеялся, переводя взгляд с Богданова на Николаевского, но его не поддержали.
Майор почтительно, ненатурально улыбнулся; комдив, чертивший что-то на скатерти черенком ножа, казалось, не слышал последних слов командующего.
— Как на вокзале, — повторил генерал сквозь смех. — Какой же это солдат? Тот и на ночлег устроится с удобствами, и картошку на угольках испечет так, что позавидуешь, и окоп отроет со вкусом. Он обжился на войне... В этом вся суть. На марше он не сотрет ног, не обморозится. В бою по звуку определит калибр пулемета. А с таким солдатом ничего не страшно.
— Так точно!.. — сказал Николаевский.
Вошел вестовой, неся большое блюдо жареного мяса. Майор взял графин, чтобы налить по второй рюмке, но командующий отказался, сославшись на запрещение врачей.
— Убери, майор, водку подальше, а то, пожалуй, не выдержу, — проговорил он шутливо.
— Слушаю, товарищ генерал-лейтенант, — не в тон, по-служебному, ответил Николаевский, отставив графин.
Богданов тоже не стал пить. Ел он, впрочем, много, потому что проголодался за день, но больше молчал. В конце ужина его вызвали к телефону, и, переговорив, полковник вернулся к столу, глядя на часы.
— Славный у тебя комбат — Горбунов, — проговорил вдруг командующий, обращаясь к Николаевскому. — Умный офицер...
— Орел! — подтвердил с неожиданной горячностью майор.
— Превосходный офицер! — оживившись, сказал Богданов.
— Лучший у меня командир, — добавил Николаевский.
Получив возможность говорить о Горбунове, они как бы высказывали в похвалах свои опасения за него. И хотя никто не упоминал больше о предстоявшем наступлении, забыть о нем, видимо, не удавалось никому. Вокруг в сырой апрельской тьме двигались, шли в разведку, окапывались, группировались, выполняя полученные приказы, десятки тысяч людей, составлявших армию. Здесь, в небольшой комнате, было спокойно, чисто, светло. Даже ночь выдалась на редкость тихая, — орудийная перестрелка где-то на правом фланге дивизии почти не доносилась сюда. Однако сознание ответственности за принятые решения не покидало троих командиров. То, что испытывал Богданов, нельзя было назвать колебаниями, но после ухода Горбунова полковник заметно помрачнел.