Необыкновенные москвичи
Шрифт:
— А мы их разрежем, зашьем, и получатся носочки... Две пары... В туфлях никто ничего не заметит.
— Давай, — неожиданно сказала Рыжова и покраснела, подумав вдруг, что ее в носочках может увидеть Горбунов.
— Н-носочки даже лучше, — заметила Маневич. — Лето с-скоро, жара...
Девушки уселись за стол; Аня пригласила Максимову, и Маша скрепя сердце смирилась с этим.
На столе поблескивала красноватая бутылка портвейна, лежали в раскрытом кульке розовые круглые конфеты. То и другое Рыжова достала из своего мешка. Откупорив
— Мне так много н-не надо, — сказала Аня.
— Один раз можно... Ничего, — разрешила Голикова.
— За победу, сестрички! — громко сказала Маша.
Лица у девушек стали серьезными; все чокнулись и отпили по глотку.
— Ничего себе, — одобрила Клава.
— Я кагор хотела купить, нигде не нашла, — важно сказала Рыжова.
— Ешьте, а то опьянеете, — посоветовала Дуся. Подруги принялись закусывать, потом снова выпили, на этот раз — за Машу. Консервы были быстро съедены, вскоре опустел и кулек. Но Максимова не обнаруживала желания покинуть общество, и Маша с тоской подумала, что новая сестра так и не оставит их до самого утра, когда надо будет отправляться на работу.
«Ну, иди, иди спать... — твердила про себя Маша, пристально глядя на Максимову, словно внушала ей. — Пора уже... Иди в свой угол...» Как будто подчинившись, Дуся вдруг поднялась, но не ушла, а пересела ближе к Рыжовой.
— Как Москва выглядит? — спросила она.
— Изменилась Москва, — сухо ответила Маша.
— Разрушений много?
— Нет, особенно не заметно... — Вспомнив о Москве, девушка смягчилась. — Ох, сестрички! Совсем другая стала Москва. Не видно нигде былых витрин — заколочены досками, заложены мешками с песком. На Ленинградском шоссе баррикады стоят, рогатки.
— На Ленинградском шоссе?! — испуганно переспросила Клава.
— Университет очень пострадал... Помнишь, Аня, мы с тобой в садике там сидели, студенткам завидовали?
— В с-седьмом классе когда учились...
— Ну да, семилетку кончали... Нет больше ни садика, ни решетки. А Манеж весь в оспе от осколков.
— Так, — сурово сказала Дуся.
— Людей стало меньше на улицах, — продолжала Маша. — Дома стоят неприветливые... По ночам огонька нигде не увидишь. Как будто к бою все приготовилось. Только радио весело гремит.
Она на секунду задумалась и вдруг мечтательно улыбнулась.
— Красавица Москва! Как я прощалась с ней! Целый день ходила по знакомым улицам, смотрела... На метро до Сокольников проехала.
Маша вздохнула от полноты ощущений. Ибо никогда раньше, кажется, ей так не нравился город, в котором она родилась, жила, училась. Самая суровость нового облика столицы заставляла девушку сильнее чувствовать свою любовь к ней.
— Ну чего немцам надо было, чего полезли на нас? — сказала Клава.
— Еще н-наплачутся, — строго проговорила Аня. Ее тонкие, похожие на ласточкины крылья брови сошлись у переносицы.
— За
— Увидим ли ее снова к-когда-нибудь? — сказала Аня.
— Если и умрем, так за родину, за правду! — проговорила Клава, беспечально блестя добрыми захмелевшими глазами. — Что нам себя жалеть, что у нас — дети, муж?
— И деньги на сберкнижке не лежат, — добавила Маша.
Девушки минуту помолчали, испытывая удовольствие оттого, что видят и слушают друг друга, сидя все вместе, одним кружком. За окном простиралась фронтовая ночь; бутылка вина стояла на столе. И это особенно нравилось девушкам, так как было вещным знаком их независимости и вольности. Видимо, чтобы не уступать мужчинам, следовало не только воспринять их достоинства — это представлялось не таким уж трудным, — надо было также усвоить их пороки.
— Ох, веселые денечки! — вырвалось у Клавы.
И подруги заговорили все сразу громкими, оживленными голосами. Клава подсела к Рыжовой и, взяв ее за руку, кричала о том, что не согласна больше оставаться в медсанбате и хочет служить на передовой; Аня, улыбаясь, сообщила, что ей обещано место в одном из батальонов.
— Веселые денечки! — повторила Маша.
Она снова подумала о любви Горбунова, и ее словно омыла теплая волна... Но не потому, что сама она привязалась к этому человеку, — ей было ново и весело сознавать себя любимой. Ее как будто уносил на себе быстрый поток больших событий, интересных встреч, отважных поступков, чистых побуждений... Самая опасность вызвала особенное, обостренное чувство жизни. И даже трудный быт казался теперь Маше полным прелести необычайного.
Максимова наконец встала и вышла из комнаты. Маша проводила ее загоревшимся взглядом.
— Сестрички! — начала она. — Если бы вы только знали... — Она умолкла, заслышав шаги в сенях.
Дуся, широкая в плечах, плотная, вернулась, неся охапку соломы.
— Ты о чем? — спросила Голикова.
— Ничего, — сказала Рыжова.
Надо было устраиваться на ночь, и девушки вышли из-за стола. Маневич расстелила на соломе плащ-палатку, потом подошла к подругам. Она немножко косолапила, ставя носки внутрь. Взявшись за руки, обнявшись, девушки постояли несколько секунд, как бы прощаясь с вечером, который был так хорош и уже кончился.
— Песен не попели, жалко, — сказала Клава.
Аня переставила коптилку на край стола, чтобы не так темно было в углу, где подруги собирались спать. Сидя на шумящей, потрескивающей соломе, они стаскивали сапоги, снимали гимнастерки. На всех трех было одно одеяло, и поэтому его разостлали поперек: ноги покрыли шинелями.
— Прямо не верится, что я опять с вами, — тихо сказала Рыжова.
Ее уложили посредине, между Клавой и Аней.
— Я так рада, — прошептала Голикова, привлекая голову Маши к себе на круглое, мягкое плечо.