Необыкновенные москвичи

Березко Георгий Сергеевич

— Владимир Михайлович, — закричал Горбунов, — мы были бы там, если бы не эта чертова грязь!

— Конечно! — ответил Лукин — худощавый, длинный, в очках, которые он, не снимая, часто протирал пальцами.

— Мы бы их вышибли, если б не грязь! — повторил Горбунов.

Лукин достал из кармана шинели кубик концентрированного кофе с молоком и сорвал обертку.

— Из-за чертовой слякоти мы не прошли... Чепуха какая! — громко сказал Горбунов.

Он действительно все сделал для того, чтобы атака, у которой не было шансов на успех, принесла победу. Он и майор Николаевский хорошо выбрали время наступления, наладили взаимодействие с артиллерией, совершенно, впрочем, недостаточной,

создали минометное прикрытие, продумали боевой порядок... И, готовясь к безнадежному бою, Горбунов вскоре поверил в чудесную удачу: не оттого, что изменилось соотношение сил, но потому, что иначе не мог бы руководить боем. В распоряжении старшего лейтенанта оказалось множество спасительных формул вроде: «Бывает же слепое везение...», «Чем черт не шутит!», «А вдруг получится?» Лишь иногда, глядя на своих людей, полностью, как он знал, доверявших ему, Горбунов чувствовал тревогу... К началу операции старший лейтенант испытывал азартное нетерпение, похожее на состояние игрока, поставившего на карту больше, чем он может заплатить. И судьба как будто улыбнулась Горбунову: его атака началась неожиданно для немцев. Но люди увязли в размокшей почве, и была утрачена единственная возможность успеха: быстрое преодоление зоны огня. Теперь старший лейтенант намеревался, выполняя приказ, повторить попытку, не рассчитывая даже на ее внезапность.

— Я пойду с третьей ротой, — сказал Лукин и встал на колени. За щекой его, оттопыривая кожу, шевелился кубик кофе с молоком.

— Отлично! — закричал Горбунов. — Там половина бойцов из этого чертова пополнения.

— Я пойду с ними, — повторил Лукин.

— Очень хорошо! Очень!

— Поднимать людей надо... Не обстрелялись еще, — сказал комиссар.

— Тоже — воины... Влипнет в землю, выставит зад, хоть штыком его коли. Вы там не стесняйтесь.

— Хотите? — спросил Лукин, протягивая на ладони несколько кубиков.

— А? — не понял Горбунов.

— Берите, у меня много... Обидно, если останутся, — сказал Лукин, неестественно улыбаясь.

Комиссару было за сорок, но в его тощей фигуре, в порывистых манерах, в оттопыренных ушах сохранилось что-то, делавшее его моложе своих лет. Таких людей в юности называют академиками, а в профессорском возрасте они похожи на студентов.

Горбунов машинально взял один кубик; оглянувшись на шум сзади, он крикнул:

— Давай сюда! Давай, молодцы!

Там, ломая сучья, продиралась из синеватой зелени елей светло-зеленая пушка. Бойцы в темных, отсыревших плащах катили ее.

Лукин медлил; ему хотелось проститься, но Горбунов не замечал этого.

— Сюда, сюда! — кричал старший лейтенант. — Сейчас мы им дадим жизни!

«Что я сделаю с этими тремя пушчонками?..» — подумал он.

— Я пошел, — сказал Лукин.

— Очень хорошо! — крикнул Горбунов и двинулся навстречу артиллеристам.

Комиссар, пригнув голову, побежал большими шагами в глубь леса.

Батарея легких орудий была развернута на опушке. Бойцы, пошатываясь, спотыкаясь, тащили снаряды в деревянных ящиках. Неожиданно стало темнеть, как будто наступил вечер. Пошел крупный дождь, и лес наполнился шумом множества стучащих капель.

— Приготовьте запасные позиции, — сказал старший лейтенант артиллерийскому командиру. — Не стойте на месте...

Тот качнул головой, отчего с капюшона плащ-палатки полетели во все стороны светлые брызги.

— Сысоев, Михайлов, ко мне! — позвал артиллерист. Густые усы его намокли и опустились на губы. — Погодка, прах ее возьми! — невнятно пробормотал он.

— Чертова погодка! — проговорил Горбунов, как будто с удовольствием. — Но ничего, не жарко... — Он посмотрел на часы и только тут заметил, что в кулаке у него зажат размокший кубик

кофе с молоком... Горбунов вспомнил Лукина и поискал вокруг глазами, рассчитывая еще увидеть комиссара.

«Кажется, он боялся, что не успеет съесть свои кубики, — сообразил наконец старший лейтенант. — Надо было проститься», — мысленно упрекнул он себя, но тут же позабыл о Лукине. Торопясь, он пошел на свой командный пункт, так как до начала атаки осталось несколько минут. О собственной смерти Горбунов не думал — у него не было на это времени.

Уланов сидел вместе со связистами у телефонного аппарата. Он промок, его трясло от холода, но, как ни странно, физические мучения сделали его менее чувствительным к впечатлениям боя. Мины лопались неподалеку, но он вздрагивал уже не от их характерного звука, а от воды, стекавшей по спине. Он сопел, стискивал зубы, стараясь побороть ледяной озноб. Занятый собой, Николай снова не заметил, как началась атака. Он испуганно поглядывал на Горбунова, спокойно ходившего среди деревьев, громко отдававшего приказы. Этот необыкновенный человек, одинаково недоступный, казалось, для страха и для страданий, заставлял Николая еще сильнее переживать свою беспомощность. И он сжимался, опускал глаза, желая остаться незамеченным. Неожиданно его позвали к старшему лейтенанту, и Уланов вытянулся перед ним так, будто приготовился выслушать свой приговор.

Немцы ввели в бой фланкирующие пулеметы, надо было подавить их, и Горбунов написал об этом артиллерийскому командиру. Передавая Уланову бумажку — мокрую, в фиолетовых потеках, старший лейтенант взглянул на связного. Тот был бледен, но ореховые глаза его ярко блестели; дождевые капли дрожали на юном, чистом подбородке.

— Быстро... одним духом, — сказал Горбунов. «Откуда такой?» — подумал он, и теплое чувство на секунду шевельнулось в нем.

— Слушаю, — сдавленным голосом ответил Уланов. Он кинулся бежать, радуясь, что его боязнь оказалась преувеличенной и его ничтожество никому не известно.

Перед Горбуновым предстал еще один связной, посланный от политрука первой роты. Осколок рассек кожу на лбу бойца; кровь набегала ему на глаза, и он утирал, лицо тыльной стороной ладони, как утирают пот. С пальцев он стряхивал на землю красные капли... Он задыхался и во весь голос, словно его слушали глухие, прокричал, что в роте не осталось даже половины людей, а уцелевшие залегли и не поднимались...

— Командир ваш где? — спросил Горбунов.

— Убитый командир! — крикнул боец. Отвернувшись, он сплюнул розовую слюну.

— Лейтенант Мартынов? — переспросил, не веря, комбат.

— Убитый лейтенант! — крикнул связной.

В эту минуту телефонист доложил, что командир полка вызывает Горбунова.

«Мартынов, Мартынов... — беззвучно твердил комбат, идя к аппарату. — Старый друг! Ни разу ранен не был... И вот — в начале боя...»

Горбунов рассеянно взял трубку и вдруг услышал слабый, далекий шепот. Майор Николаевский спрашивал, почему батальон не продвигается.

— Товарищ майор! — начал Горбунов. «Мартынов убит!» — хотелось ему крикнуть, но он овладел собой. — Докладываю обстановку: люди атакуют по колено в грязи, в ротах тяжелые потери... Я выкатил пушки на прямую наводку.

— Командарм приказал кончать, — невнятно послышалось из трубки.

— Что? — не разобрал Горбунов.

— Кончать, говорю, надо! — донесся отдаленный крик.

— Слушаю, понимаю... — сказал Горбунов и передал трубку телефонисту.

Отойдя на шаг, он остановился, обвел взглядом редкий лес, путаницу голых ветвей, поле, видневшееся между деревьями. Дождь отодвинулся к немецким укреплениям. Косой занавес как будто повис там в воздухе, и в его темных складках искрился беглый огонь пулеметов.