Необыкновенные москвичи
Шрифт:
— Помнишь Варшавку? — счастливо закричал Белозеров. — Вместе в эту окаянную пору...
— В окаянную верно, — подтвердил Федор Григорьевич.
Он и сам испытывал сейчас то особое волнение, в котором сплавляются и горесть и торжество, и гордость и скорбь.
Позади осталась площадь Пушкина, вся в неоновых огнях. Машина попала в «зеленую волну» и мчалась без остановок; проплыла справа белая колоннада Моссовета, ниже был уже виден Телеграф с освещенным изнутри голубым глобусом на фасаде.
— Один за всех — все за одного! Что было — было, этого у нас не отнять...
Белозеров оборвал и выпрямился..
«Вот сейчас бы и умереть, — точно осветилось у него в мозгу. — Вот отсюда, и вперед — одно мгновение!..»
— А тебя разве забудешь... — Федор Григорьевич снова перешел на
«Почему в тот раз меня не наповал?! — пронеслось в голове Белозерова со всей погибельной искренностью. — И был бы навсегда герой Белозеров, а не вор Белозеров...» Ему померещилось, что сегодня ночью должно произойти только то, что не произошло в свое время, перед вражеским валом. И сегодня же бесследно исчезнет, будет зачеркнуто, смыто, выжжено то, что было с ним потом — его преступление, — оно сделается как бы и не бывшим, не совершавшимся... Не сразу до него дошел вопрос Орлова:
— Куда тебя? Где остановиться?
Машина выехала на Манежную площадь и поворачивала направо, по фасаду гостиницы «Националь».
— А-а... Приехали? — громко проговорил Белозеров и замолчал, словно бы соображая, куда именно ему лучше пристать.
Орлов подвел машину к тротуару недалеко от гостиничного подъезда.
— Здесь, что ли? — спросил он. Белозеров суетливо огляделся.
— Можно и здесь. — Он протянул руку. — Ну, бывай!.. Бывай! — И он с силой сжал руку Орлова. — Желаю тебе! Что у нас было, то было.
Он кивнул и вылез на тротуар... Орлов удивился: это прощание показалось ему суховатым по сравнению со встречей, — майор даже не попросил его адреса и не дал своего. А выключив счетчик, Федор Григорьевич невольно, как ни был он сам взволнован, подумал, что ему придется и за эту поездку уплатить из своего кармана — его бывший командир, заспешив, позабыл рассчитаться. И догонять его, чтобы напомнить о деньгах, — счетчик выбил ни много, ни мало восемьдесят копеек, — было, разумеется, невозможно... Происходило что-то из ряда вон выходящее: не пассажиры сегодня платили ему, а он платил за то, что их возил. И, может быть, подумал Федор Григорьевич, может быть, ему следовало поискать себе другую работу: водителя такси из него не получалось.
Но тут он опять увидел Белозерова, который быстрым шагом возвращался к машине. Рванув к себе дверцу, майор просунул голову в кабину; он странно улыбался: губы были широко растянуты, а глаза жестко блестели. Торопясь, он стащил с левой руки браслет с часами.
— Вот! Ничего другого, понимаешь, нет при себе... — И Белозеров протянул часы Орлову. — На память, что свиделись, не откажи, возьми.
— Да ты что?.. — Федор Григорьевич выставил руку ладонью вперед, защищаясь. — С чего это мне?.. И не именинник я сегодня. Брось, брось!
— Возьми, сделай для меня... — попросил Белозеров.
Федор Григорьевич отрицательно повертел головой, и тогда Белозеров закричал:
— Старший лейтенант Орлов! От имени командования... за то, что у нас было. И спасибо... за все спасибо...
Он весь вломился в машину, поцеловал в губы Федора Григорьевича, вложил ему в руку часы и тут же выбрался.
— Бывай, старший лейтенант! — крикнул он уже на улице.
Орлов, не помешкав, вылез следом, но увидел только спину Белозерова, исчезавшую в толпе. Тротуар в этот час был запружен народом: теснилась гуляющая молодежь, кучкой стояли туристы — моложавые старики, обвешанные фотоаппаратами, глядя на гостиничных служащих, выносивших из подъезда их багаж.
К свободному такси Орлова подошли трое мужчин, и через минуту-другую он уже вез новых пассажиров куда-то в Черемушки. На душе у него было не то чтобы тревожно, но смутно — их встреча с Белозеровым словно бы повернулась другой стороной. И непонятное «спасибо» его бывшего командира (а что, собственно, он — Орлов — сделал для него?), и слова Белозерова о какой-то вине, о проявленной слабости (припоминая их, Орлов только теперь над ними задумался), и этот неожиданный, за здорово живешь, щедрый подарок — золотые часы с массивным золотым браслетом — все вызывало недоумение. Федор Григорьевич корил себя за то, что не присмотрелся к Белозерову лучше и не расспросил толком. Но что было делать? Ведь он находился на работе, за баранкой.
4
Глеб Голованов, девятнадцатилетний молодой человек, сочинявший стихи и пьесы в стихах, существовал как бы в двух ипостасях, в двух разных, неуловимо сменявшихся воплощениях. В первом, главном, он, казалось, был владыкой надо всем, что его окружало, так как все было или могло стать содержанием его стихов, здесь его могущество ограничивалось лишь возможностями его воображения, и его слово — одно только точно найденное слово — возвеличивало или низвергало, возмущало стихии или укрощало их. В другом своем обличий — и как раз в том, в каком он представал перед людьми, не знавшими о его тайном могуществе, — это был тощий, длинный юноша, с тяжелым, вытянутым книзу, губастым лицом с негладкой, запинающейся речью, сумрачный и необщительный. Отца своего, умершего в сорок седьмом, вскоре после войны, Глеб не помнил, мать помнил плохо, она умерла позже несколькими годами; пришлось ему пожить и в детском доме, и у дальних родственников. И «внешний» Глеб Голованов не властвовал даже над своей судьбой, но только увертывался от ее ударов. Ныне его существование в этой второй ипостаси стало особенно хлопотливым: одна неприятность влекла за собой другую с последовательностью цепной реакции. Глеб давно уже не учился, распрощавшись со школой еще в девятом классе, а с работой у него не ладилось, и в конце концов он ее потерял, потому что она мешала, как ему казалось, писать стихи. Но его стихи слишком мало печатали, и все это было похоже на то, что называют заколдованным кругом.
Сидя в кафе, что на углу улицы Горького, Глеб поджидал человека, от которого зависело: сможет ли он пообедать завтра или нет? После того как он только что расплатился за ужин: яичницу и чашку кофе, у него в кармане осталось два двугривенных и немного меди — на сигареты и на метро. И Глеб все поглядывал в сторону входа в зал: человек с красивой и знаменитой фамилией Вронский, его капризный и скуповатый благодетель, должен был появиться здесь еще час назад.
Впрочем, сегодня это даже не очень волновало Глеба, хотя перспектива голодного завтра и вырисовывалась перед ним. Но завтра еще не наступило, а сегодня он был сыт, и у него было курево, а главное — была надежда на решающую удачу: в одном из московских издательств, где отвергли его собственные стихи, ему предложили участвовать в переводе на русский язык большой поэтической антологии, — нашелся добрый человек, редактор отдела. И Глеб вот уже несколько дней жил мечтой о первом в своей жизни договоре с издательством. Он даже поторопился написать об этом договоре своему лучшему другу, единственному, пожалуй, человеку, который в него верил — был и у него такой друг, отличный парень, ныне бригадир взрывников на Абакан-Тайшете, Илья Коломийцев, давно уже терпеливо дожидавшийся вестей о его литературных успехах в столице. Ну и само собой, договор с издательством означал для Глеба счастливую перспективу аванса. А помимо того, и в гораздо большей степени, он был необходим как факт признания его, Голованова, полезным человеком общества. В отделении милиции, в паспортном столе, от него вторично уже, и в самых строгих выражениях, потребовали убедительного доказательства, что он не зря коптит в столице небо. И теперь только солидный документ вроде издательского договора мог бы защитить его...
«Завтра я еще не получу аванса ни при каких условиях, — размышлял Глеб. — И если подлец Вронский так и не появится, я завтра... Ну и черт с ним, с Вронским!.. — тут же решил он. — Я вообще кончаю с ним все отношения. Это же унизительно, он забрал меня в кабалу — черт знает что такое! И может быть, лучше даже, что он не пришел сегодня. Не бывает так, чтобы во всем везло: и Вронский отдал бы деньги, и в издательстве подписали бы договор...» Глеб как бы уступал Вронского судьбе... Конечно, он мог еще вчера совершенно точно выяснить: подписан с ним договор или нет? — надо было только позвонить в издательство. Но ни вчера, ни сегодня он так и не отважился на этот звонок: отрицательный ответ был слишком уж страшен; без обеда можно было как-нибудь прожить и день, и два, и три; без договора Глеб погибал.