Необыкновенные москвичи
Шрифт:
— Ты отлично понимаешь, о чем я говорю. — Когда Виктор поворачивался, очки его переставали блестеть, и за стеклами открывались остренькие глазки. — Не будем спорить о словах, я говорю о работе, общественная полезность которой не вызывает сомнений. Ты понимаешь: не вызывает сомнений... Ясно одно: Голованову надо помочь, а не судить его. И в первую очередь надо подыскать ему работу — по силам. А он должен взяться за нее без дураков. И если бы вы, товарищ депутат, помогли в трудоустройстве Голованова, это было бы самое лучшее
Плоское сияние на очках Виктора снова закрыло его глазки.
— Слушаешь тебя, Витя, словно газету читаешь, — сказала Даша.
Виктор воздержался от продолжения спора: дискутировать о Голованове было уже поздно, надо было его спасать.
— Глебу давно пора устроиться как-нибудь, — с жаром поддержал Виктора Корабельников; он сразу оживился, когда для Голованова появилась благоприятная перспектива, и о нем, следовательно, можно было перестать беспокоиться. — На птичьем положении долго не протянешь. Посодействуйте, товарищ депутат!
— Д-да... Вот какие дела, ребята, — начал после паузы Белозеров; все взгляды были устремлены сейчас на него, и ему волей-неволей приходилось отвечать. — Конечно, работу подыскать можно.
Происходило что-то нелепое, и он сознавал эту нелепицу, эту дикую несообразность... Он, полумертвец, лишь по случайности не пустивший себе сегодня пулю в грудь, спустя какие-то час-полтора думал уже об устройстве судьбы человека, вовсе ему неизвестного и, скорее, даже неприятного. Но получилось так, что он вынужден был, пока он находился среди живых, заниматься их делами.
— Работу найти, конечно, нетрудно, — продолжал он, словно бы прислушиваясь; ему казалось, что это кто-то другой говорит за него. — Работу найти можно.
И Корабельников, успокоившись, принялся разливать по чашкам остатки вина.
— Да только... как на это смотрит сам Голованов? Хорошо бы его спросить... — сказал Белозеров. — Хочет он работать, будет работать?
— А что ему остается? Еще как будет! — поспешил ответить за Голованова Артур. — Давайте, братцы, разбирайте! И вы, товарищ депутат! — Он пододвинул чашку Белозерову.
Глеб вышел из угла, задавил в пепельнице окурок и взял свою чашку.
— А я работаю, — сказал он и повторил: — Я работаю.
— Сказка про белого бычка, — жестко сказал Виктор.
Глеб поднес чашку к губам, но не стал пить и опустил ее на стол.
— Долго ты будешь душу мотать? — плаксиво проговорил Корабельников: беспокойство за Голованова грозило никогда не кончиться. — Какого черта ты?.. Где ты работаешь, где?
— Я же просил: не надо обо мне... Вы не сердитесь, ребята! — Глеб потупился, можно было подумать, что он понял наконец свою вину перед товарищами.
Собственно, так оно и было: он чувствовал себя уродом среди красавцев, больным человеком среди здоровяков. И это чуть ли не вызывало у него желания просить о прощении. Он вовсе не был ни упрям, ни неразумен, но, как все безвольные люди, выглядел раздражающе неразумным потому именно, что не умел противиться своей и впрямь, как видно, больной страсти. И он мог показаться упрямым оттого только, что был беспомощным: как ни пытался он следовать благоразумным советам — а в них никогда не ощущалось недостатка, — ему в конце концов приходилось сознаваться в своем бессилии.
— Не везет еще мне чертовски, — сказал он и как-то брезгливо поморщился, — неправдоподобно не везет. Но я же ничего ни у кого не прошу. Ну и все, и кончим на этом.
Но тут вновь вступил в разговор Белозеров:
— У меня в полку тоже был поэт. Хороший был поэт, в нашей дивизионке печатался, солдаты его любили... Сатира ему замечательно удавалась, сатира и юмор. Можно сказать, везде поспевал: и воевать, и стихи писать. Курочкин по фамилии, а имени уже не помню, молодой такой, кудрявенький... — Белозеров поглядел на Голованова. — Тебя Глебом, что ли, звать?.. Так вот, ты эти глупые мысли из головы выбрось, слышишь меня? Выбрось и забудь. Тебе еще жить да жить... А временные затруднения, они и есть временные — ясно тебе, нет?
И опять Белозерову показалось, что это не он говорит, а кто-то другой учит уму-разуму заблуждающегося юнца. То есть, конечно, это был тоже он, но не теперешний, а он прежний — истинный Белозеров, командир гвардейского полка. И выходило, что беда, постигшая нынешнего Белозерова, не имела отношения к тому, что в его жизни было самым главным, — его службе; это главное во всей своей важности оставалось и после него, хотя сам он и уходил в бессрочное увольнение.
— Вот так, Глеб Голованов! Тебе, конечно, виднее, что с собой делать. Но мой тебе совет: берись сейчас за любое дело. А станешь на ноги, окрепнешь и сам подивишься: как мог до такой дурости дойти, чтобы на себя... нехорошее подумать.
Белозеров посмотрел на ходики — минут через сорок ему надо уже было подниматься и уходить, близилось утро. И удивительно: мысль о том, что он, нынешний Белозеров, собирался учинить над собой, опять-таки как бы не касалась его — Белозерова истинного. Она даже не возбуждала больше особенного волнения, точно умереть сегодня должен был кто-то другой, а не он.
— Гляди, брат, веселей, не вешай носа. И давай вместе покумекаем, как тебе будет лучше, — сказал Белозеров. — Может, поехать тебе куда, а? Может, на стройку, в Сибирь. Куда тебя больше тянет?
— А я ездил... Я на Абакан-Тайшете был, — сказал Голованов.
— А-а, — протянул Белозеров. — Большая стройка, интересная, о ней писали много.
— Большая, — подтвердил Голованов; он оценил уже добрую перемену в отношении к себе и добавил из вежливости: — Осенью там хорошо, красиво до умопомрачения. Реки серебряные.
— Что? — спросил Белозеров. — Реки?
— Реки чистые, холодные, петляют в тайге.
— Почему ж не остался там?
Голованов сожалительно подергал худым плечом.