Необыкновенные москвичи
Шрифт:
Белозерову не слишком понравились стихи — они мало соответствовали его представлениям о поэзии как о чем-то возвышенном. Но ему почудилось, что это были стихи и о нем, и о его жестоком конце. Он удивился, и благодарность за сочувствие шевельнулась в нем... Этому парню, наделенному умением складывать слова в необычную речь, называвшуюся стихами, нельзя было дать погибнуть.
— Собирайся, Голованов, — сказал он. — Придем ко мне, чайник поставим, а после поспишь.
Он подумал, что исполнение приговора себе он может отложить еще на день или даже на два.
10
Как и многие очень молодые люди, Виктор Синицын не понимал того, что отсутствовало в нем самом, в его душевном опыте, и не прощал того, чего не понимал. Поэтому он не прощал неудачников — их судьба представлялась ему результатом какой-то логической ошибки или просчета в оценке своих сил. Больше всего Виктору претила эта нелогичность иных его легкомысленных сверстников — их беспечность, безволие, их странная склонность к растрате времени. И если только их пренебрежение к здравому смыслу не являлось признаком умственного недостатка, оно объяснялось недостатком нравственным.
В жизни вообще не было везения или невезения, не было загадок, потому что их не было для Виктора. Каждый получал в конце концов то, что заслуживал, — в человеческих судьбах обнаруживались математические соотношения. И это напоминало Виктору простейшие законы физики, ну хотя бы закон Ома, известный всем школьникам, начиная с седьмого класса. Если силу человека — действенность его разума и труда — уподобить силе тока (I), то естественным казалось определить ее по закону Ома из формулы
, где U — напряжение, то есть энергия и воля, a R — сопротивление, то есть то, что мешает силе проявиться в полной мере. Виктор как-то даже высказал вслух эти соображения у себя в классе после урока физики, и, надо сказать, они произвели на его товарищей впечатление. Собственная жизнь Виктора пока что складывалась не слишком легко — приходилось сообразовываться с некоторым бытовым сопротивлением (R), но именно так, как нетрудно было заранее предугадать. Он знал, что он одарен, и он усердно учился, а на городской математической олимпиаде взял первую премию; он первым по всем предметам окончил школу и одним из первых — Виктор не сомневался в этом — должен был пройти в университет. Правда, он должен был также идти теперь работать — тут уж начинало проявляться императивное R, — сидеть и дальше на шее у своего отчима, очень немолодого и совсем не избалованного заработками человека, Виктору опять-таки не позволяла логика — старику, на руках у которого была вся семья, становилось уже не под силу содержать ее. Но это означало лишь, что от него, Виктора, потребуется отныне большее напряжение (U), так как ему придется и учиться — по-видимому, заочно — и работать, может быть, даже покинуть Москву. Один из его товарищей уезжал на Урал, в экспериментальный цех большого завода, и звал его с собой. Можно было предположить, что и в дальнейшем разнообразные R — препятствия на его пути — будут так или иначе ограничивать его силу. Но опять же эффект ее применения определится соотношением реальных величин. А Виктор был уверен в себе, в своей способности к наивысшему U, если, конечно, того потребует наивысшее R.
И однако, как ни убедительно выглядела в его глазах эта простая формула человеческого преуспеяния, он после встречи с потерпевшим полное крушение Головановым не то чтобы утратил к ней доверие, наоборот: все беды Голованова подтверждали ее истинность от противного, но Виктор почувствовал беспокойство. Может быть, все же его формула не учитывала обстоятельств частного порядка и, чтобы стать универсальной, она нуждалась в усложнении? Строго говоря, и закон Ома допускал значительные отступления — для токов в вакууме, к примеру... А ведь Голованов — одинокий, выгнанный из школы, непристроенный — поистине существовал в вакууме. И Виктор даже подивился: получалось, что его физико-математические аналогии были не просто логическими упражнениями, а таили в себе более глубокий смысл.
На третий день после бессонной ночи, проведенной с Головановым в подвале бывшего бомбоубежища, Виктору позвонила Даша. Она была не на шутку испугана — Голованов куда-то исчез: он не пришел к ней, как они условились, и его не оказалось ни у депутата Белозерова — она отважилась позвонить и туда, — ни у себя дома. Даша сказала, что надо сейчас же идти его разыскивать, что будет «жуткое свинство», если они бросят Глеба в беде, и Виктор, не без внутреннего сопротивления, подчинился ей. История с Головановым становилась уже довольно канительной, обременительной, но от Голованова действительно можно было ожидать чего угодно: в том-то и заключалась причина его злоключений, что он жил совершенно не по логике, своевольно, не считаясь и с собственными интересами... И они — Даша, Артур и Виктор — договорились встретиться сегодня позднее, часов в девять, чтобы обсудить положение. Прийти раньше, как просила Даша, Виктор решительно отказался — ему предстояло сегодня от шести до восьми слишком большое удовольствие, а может быть, и не только удовольствие.
В шесть точно начинались и в восемь, ни минутой позже, кончались занятия знаменитого в Москве профессорского семинара, что вот уже много лет регулярно раз в две недели собирался в одном из ученейших столичных институтов. Школьный учитель физики, пригласивший Виктора на этот семинар, — сам он был связан с институтом своей научной работой, — справедливо утверждал, что экономия времени только помогала участникам семинара, так как оберегала от пустословия. Математическое уравнение с его идеальным лаконизмом было там неизменно предпочтительнее самой красивой фразы. Физик рассказывал и о другом: о научной взыскательности, царившей на семинаре, о преданности истине, об отвращении к общим местам, рутине и о демократичности этих собраний, на которые мог прийти каждый без предъявления диплома. Словом, воображение Виктора было распалено... И даже самому себе он не сказал бы, что, собираясь на удивительный семинар, он не преследует никакой практической цели. Разумеется, ему, вчерашнему школьнику, нечего было пока и думать о каких-нибудь деловых результатах этого своего похода. Но где-то в тайниках души Виктора жила уверенность, что наступит время, и он появится в институте уже не как гость, а как хозяин. Нет, он не был только честолюбивым новобранцем, мечтающим о маршальской звезде, его манило и наслаждение — наслаждение от одной лишь близости к большой науке. Это было похоже и на первое свидание с избранницей сердца, которую он до сего времени любил издалека, но которой — он твердо это знал — он будет рано или поздно обладать. И, подходя без четверти шесть к институту — невысокому светло-желтому дому за чугунной решетчатой оградой, Виктор начисто позабыл о Голованове и о всех других своих R.
Он не испытывал робости — робость, эта сестра неуверенности, была ему вообще мало знакома. Но волнение ожидания поистине как перед первым свиданием охватило его. Здесь, в светлостенном, отступившем от улицы в глубину двора доме за оградой, а точнее, в группе домов, что виднелась в зелени маленького парка, она и жила своей удаленной от посторонних глаз жизнью — его избранница, настоящая большая наука. И Виктор, очутившись в тесном вестибюле института, весь душевно напрягся, готовясь к необыкновенным впечатлениям. Внешне это выразилось в том, что он еще больше замкнулся, как бы опасаясь быть заподозренным в чувствительности; он выглядел даже надменным — худой, с детской шеей, с бледным остроугольным личиком, сдержанный и нарочито медлительный в движениях. Но его голубенькие, колючие глазки с пристрастным вниманием поглядывали из-за очков в простой стальной оправе. В вестибюле было шумно, люди громко здоровались, окликали друг друга, и это не слишком ему нравилось, — казалось, что здесь, в преддверии высшего могущества, следовало вести себя серьезнее — ну, как в королевской приемной или перед заседанием Верховного Совета. Смутно разочаровала Виктора и заурядная внешность участников семинара, их будничные пиджаки, потертые портфели и даже, у иных, разноцветные тенниски, приличествующие разве лишь студентам. Он искал и не находил на этих докторах и профессорах отблеска того величия, которому они служили. И он отчасти утешился, приметив дряхлого старца в черном строгом, как и подобало, костюме, в белом венчике седого пуха на голове; старец, стуча суковатой палкой, тяжело взбирался по лестнице на второй этаж. Телесная немощь этого академика — так Виктор подумал о старце — представилась ему атрибутом подлинного высшего знания.
Учитель, обещавший встретить Виктора в вестибюле, опаздывал, и, подождав немного, Виктор сам беспрепятственно прошел наверх, в фойе. Там на полках стеллажей были выставлены за стеклом какие-то приборы неведомого назначения, но рассмотреть их он не успел. Все уже направлялись в зал, рассаживались, и он с чопорным видом последовал вместе с другими — было без нескольких минут шесть.
И опять Виктор удивился: зал, где происходили занятия семинара, оказался и небольшим и ненарядным — актовый зал в его школе мог бы вместить четыре таких, да и выглядел гораздо внушительнее со своими колоннами, со сценой и картинами на стенах. Здесь стены были голые, а на площадке вроде эстрады стоял не то обеденный, не то канцелярский стол, даже не обряженный в сукно. Позади стола, рядом с белым экраном проектора, чернела большая, вытянутая в ширину доска под мел. И в общем все в этом зале своей простотой и голизной напоминало обыкновенную классную комнату — не хватало только ученических парт, — а не то святилище, куда приготовился вступить Виктор. Но может быть, так и должно было быть там, где неограниченно царила наука, самодержавное величие которой не нуждалось во внешних признаках власти.
Высматривая себе место, Виктор прошел вперед и уселся в первом ряду, как было привычно для первого ученика, просидевшего все десять лет на передней парте; тут было и посвободнее, чем в задних рядах. Старец в черном костюме — «академик» — уставился на Виктора из-за толстых стекол своих окуляров огромными, кроткими глазами и вдруг закивал головой в пушистом венчике — он поздоровался, приняв, должно быть, Виктора за знакомого. Покраснев, Виктор коротко кивнул и отвернулся. Если бы он знал, почему именно лишь очень немногие участники семинара — самые ученые или самые смелые — садились впереди, он при всей уверенности в себе поискал бы, пожалуй, менее заметное место. Но школьный физик как раз и не предупредил его об опасности, подстерегавшей в этих голых стенах новичка. Пустота в первых рядах объяснялась прежде всего тем, что руководитель семинара имел обыкновение в разгаре споров задавать вопросы сидящим в зале. И он, естественно, обращался к тем, кто сидел ближе, а поддерживать с ним диалог было не каждому по плечу...