Необыкновенные москвичи
Шрифт:
— Купим маме цветы, — сказал Белозеров, поворачивая к киоску.
И он замер в полуобороте: мимо прошел Бояров — человек, который его погубил!..
Белозеров узнал этот толстоносый профиль с округлой, пухлой, плохо выбритой щекой, этот двойной скошенный подбородок... Так вот оно как! Бояров перестал даже прятаться, вылез из своей щели на белый свет, открыто появился в городе!.. И Белозеров сорвался вдогонку...
Машинально шаря у себя на правом боку, где некогда висел пистолет, не находя его и в ярости сквозь зубы матерясь, он, набегая, едва не толкнул Боярова грудью. Он готов был тут же схватить его и потащить к ответу — невероятная удача сама шла ему в руки... Но прохожий обернулся, вскрикнул, выставил локоть, защищаясь... И Белозеров увидел, что ошибся: вблизи человек был и не очень похож на Боярова, только толст, как тот, и круглолиц. И, должно быть, очень уж хотел он, Белозеров, этой встречи, если мог так обмануться.
— Что вы, что?.. — Человек метнулся от него в сторону.
— Прошу простить, — пробормотал Белозеров, — померещилось, что старый друг... Виноват!
Он оглянулся: к нему бежал Колька. Мальчик был испуган и, добежав, схватил его за руку.
Некоторое время они шли молча, рядом; Колька не выпускал его руки.
— Да, мы же хотели купить маме цветы! — сказал Белозеров.
И они повернули назад, к киоску.
22
После обеда Валентина Ивановна отослала Кольку во двор, чтобы не мешал отдохнуть Николаю Николаевичу, а сама собрала со стола и пошла на кухню мыть посуду. Слыша за спиной шепот соседок, ловя их переглядывания, она напустила на себя неприступный вид, боясь, что те станут приставать с расспросами. А что она могла им сказать? — она и сама ничего не понимала, теряясь между надеждой и сомнениями.
Николай Николаевич отдыхать не стал, устроился у открытого окна и курил, о чем-то раздумывая. Это раздумье и беспокоило Валентину Ивановну — проникнуть в его смысл она была не в состоянии. Однако же под вечер они все трое отправились в кино; Колька подал идею, а Николай Николаевич, хотя и без воодушевления, ее поддержал. И когда они шли по улице — Николай Николаевич в середине, она по правую его руку, Колька по левую, — ей казалось, что ее мечтания почти что осуществились. По крайней мере, все, кто их видел на улице, наверно, думали: «Вот идет счастливая семья: муж, герой войны, солидный, не очень еще старый, красивый; жена, совсем еще не старая и тоже симпатичная, а с ними их сынишка».
В кино они посидели сперва, как и полагалось, в фойе, послушали певицу, спевшую «Тишину» и «Любовь свободна, жизнь чаруя...», потом посмотрели комедию «Полосатый рейс». Колька задыхался от смеха, повизгивал, и, глядя на него, смеялся Николай Николаевич. Словом, этот семейный поход в кино был замечательно удачным. А вернувшись домой, они сели все пить чай и разговаривали о кино и об артистах, — Николай Николаевич вспомнил, как на фронте в его полк приезжала бригада, показавшая на полянке в лесу старую комедию «Фрол Скобеев». И это чаепитие с разговорами тоже оказалось чрезвычайно приятным, хотя и было всего лишь обыкновенным семейным чаепитием, чем-то вроде ежевечернего обряда, совершавшегося в миллионах человеческих семейств. Но именно обыкновенностью, заурядностью оно было дорого и важно Валентине Ивановне. Уж она ли — господи боже! — она ли не старалась устроить свою и Колькину жизнь так, как у всех, ни лучше, ни богаче, а как у всех?! Да вот не давалось ей это — самое, казалось бы, простое, всеобщее, как хлеб... Первый ее муж, отец Кольки, и поколачивал ее по пьянке, и пропил ее швейную машинку, на которую она год копила деньги, а она корила себя за то, что так и не смогла его полюбить: все терпела, ждала, думала — образумится человек.
Перед сном, лежа в постели, Колька позвал к себе Николая Николаевича. Он вскинулся навстречу ему, но вдруг застеснялся, смутился и вместо того, чтобы спросить: «Вы еще не уедете, дядя Коля?», сказал ни с того ни с сего:
— Бомбочки какие там! Кило сто будет... Верно, дядя Коля? Звезданет если — не поздоровится.
— Спи давай! — сказал Белозеров, поднял мальчика, подержал за плечи на весу и опустил в постель. — Мы с тобой, брат, еще походим.
Валентина Ивановна, прибравшись на кухне, умылась и села к столу, — она приготовилась к разговору, который должен же был наконец состояться. Про себя она решила, как бы ни повернулось дело, поблагодарить Николая Николаевича, сказать: «Спасибо вам за чудный день и за Кольку спасибо, мальчик прямо ожил», — и при этом обязательно улыбнуться. А если Белозеров объявит: «Ну, я ухожу, позвоню на днях», — проводить его на лестницу, поцеловать и ни в коем случае не плакать, — мужчины этого терпеть не могут.
Но Николай Николаевич вообще ничего не говорил. Он включил радио, передававшее последние известия, курил, и было непонятно, слушает он или все думает какую-то свою думу.
— Американцы опять подземный взрыв устроили, — проговорила Валентина Ивановна, — когда это кончится?
Он только помотал головой, что, должно быть, означало: «Чего от них ждать». По радио пошли спортивные новости, информация о шахматном турнире, о футбольном матче, и Валентина Ивановна вновь попыталась вернуть Белозерова к действительности.
— «Торпедо» выиграло! О, я рада! — воскликнула она.
Николай Николаевич повернулся к ней и долго смотрел.
— Что с тобой? — спросил он.
— Я болею за «Торпедо», — ответила она с преувеличенным оживлением. — Не знаю почему, но болею...
Он разглядывал ее, точно видел впервые.
— А что со мной? — как бы даже с вызовом спросила она.
— Улыбаешься чудно, — сказал он.
— Чудно? — Она сделала удивленное лицо.
— Словно у тебя туфля жмет, а ты виду не подаешь... Ты чего? — Он выпрямился на стуле. — Доставай, что ли, половиночку, ставь чарки. Завтра воскресенье, отдых от работ.
И она опять принялась хозяйничать, ставить посуду, закуску, не зная, печалиться ей или радоваться. Во всяком случае, Николай Николаевич и сегодня не собирался уходить домой.
Он скинул рубашку, остался в одной майке, выпил стопку, тут же налил вторую и тоже выпил.
— Так они и жили, — выговорил он, отдуваясь.
— Как? — искренне поинтересовалась Валентина Ивановна.
Белозеров не ответил: он подумал, что вот прошел еще один день, и у него осталось их теперь только пять. Всего лишь пять!
— Как они жили? — настойчиво спросила Валентина Ивановна.
— Весело... Чаю не было, водку пили.
На его большом, остроскулом лице выступило бессмысленное, темное выражение.
Следующий день — воскресенье — оказался для Кольки таким же счастливым, как и суббота. Колька давно был наслышан о птичьем рынке в Москве, где продавались не одни птицы, самые диковинные, например попугаи ара, но и собаки: охотничьи, служебные, сторожевые, — всех пород и на любой вкус, и коты, и черепахи, и рыбки, и голуби, и белки. Во дворе рассказывали, что там можно было по случаю купить даже обезьяну — не самую большую, не орангутанга, но настоящую мартышку — хватило бы только денег — или живого тигра-щеночка. На необычайном этом рынке торговали не тем, что было полезным, — не продуктами и не одеждой, а чем-то гораздо большим — чудесами, красотой, исполнением желаний. Но находился он, к сожалению, где-то на другом конце Москвы, за Таганкой, у Крестьянской заставы. И просить мать поехать туда было, конечно, бесполезно, у нее и по выходным дням всегда находилось занятие: стирка, штопка, срочная перепечатка.
За завтраком Колька из деликатности опять лишь упомянул о птичьем рынке: есть, мол, такое интересное место, ребята ездили, и им здорово понравилось... И дядя Коля сам, как и вчера, предложил:
— А не двинуть ли и нам с тобой, Колька? Нынче воскресенье — отдых от работ.
Было просто поразительно, как совпали их желания! И они снова долго ехали в такси, и Колька, распираемый благодарностью, прямо-таки страдающий от любви к дяде Коле, кричал:
— Лучше сенбернара собаки нет. Они и за детьми смотрят, и спасают всех в горах.