Необыкновенный завтрак

Некрасов Николай Алексеевич

– - Хорошо,-- отвечал мальчик с улыбкою, которая доказывала, что ему приятно было бы, если б сотрудник исполнил свое обещание.

– - Прощайте-с.

Он ушел. Вслед за ним явился другой мальчишка, в пестром пестредевом халате, с парою новых, ярко начищенных сапогов.

– - А, сапоги!
– - сказал сотрудник.-- Насилу-то! Давай сюда: я померяю.

Сотрудник выставил из форточки руку. Мальчик подал ему один сапог…

– - Хорош,-- сказал сотрудник.-- А другой?..

Сотрудник опять высунул руку. Мальчик стоял в нерешительности, поглядывая то на оставшийся в руках его сапог, то на сотрудника.

– - Хозяин приказал получить пятнадцать рублей,-- сказал

он.

– - Знаю, братец, знаю; точно пятнадцать… Давай же другой сапог: у меня, братец, левая нога немножко больше правой, нужно померить.

Мальчик еще несколько мгновений боролся с самим собою и наконец вручил сапог сотруднику.

– - Хорош!
– - сказал сотрудник после некоторого молчания.-- Оба хороши! Каковы-то в носке будут? А при деньги скажи хозяину: завтра сам занесу.

– - Нельзя-с!
– - сказал мальчик дрожащим голосом.

– - Ну вот, нельзя! Точно в первый раз.

– - Нельзя-с,-- повторил мальчик.-- Пожалуйте сапоги назад: завтра и возьмете-с…

– - Вот еще! Я и так долго ждал. Они уж у меня на ногах.

– - Хозяин меня будет бранить.

– - Ничего; скажи только, что я взял; ничего… не будет бранить.

– - Будет!

Мальчик собирался зарыдать, но Х.Х.Х. закричал на него таким диким и пронзительным голосом, что он отскочил от окошка и бегом побежал с лестницы…

– - Глупый народ!
– - сказал сотрудник.-- Как будто не всё равно получать деньги что сегодня, что завтра!

Положение наше с каждой минутой становилось ужаснее. Дело было в начале зимы. Мороз и ветер, проникавший в разбитые стекла коридора, пробирал нас до костей. Головы некоторых трещали. Мы готовы были уйти. Но в то время как общее терпение начало истощаться, общество наше увеличилось издателем газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа, которого обычай являться на званые обеды, завтраки и вечеринки как можно позже спас на сей раз от томительного получасового ожидания на ветру и стуже. Узнав несчастное положение своего сотрудника, он очень много смеялся и сказал в заключение, что подобный случай очень годится для водевиля и что французские водевилисты именно такого рода случаями пользуются для составления своих эфемерных произведений…

– - Впрочем,-- заключил он с очаровательною улыбочкой, которая на устах его обыкновенно служила предвестницею каламбура,-- уж не нарочно ли вы заперлись, милейший мой: у вас, надо признаться, есть-таки привычка запираться!

Каламбур, уже раз произнесенный, но получивший в устах издателя известной газеты новую прелесть, заслужил общее одобрение, но не согрел наших иззябших членов; Х.Х.Х. дул изо всей силы в ладони и сожалел, что отпустил свою коляску. "Я бы,-- говорил он,-- покуда лучше съездил к князю Зезюкину да к дяде -- в палату… он там председателем…" Долговязый Кудимов выплясывал трепака, стараясь разогреть свои длинные и сухие ноги, которые имели обыкновение очень скоро зябнуть; несколько молодых актеров и сочинителей боролись и давали друг другу порядочные толчки, называя свое упражнение полированием крови; Анкудимов (драматург-водевилист) с быстротою, не свойственною его летам и почтенной наружности, бегал по коридору, напевая, патриотическую песню, которой аккомпанировали его собственные зубы. Только актер, отличавшийся необыкновенной любезностью, сохранял полное присутствие духа: вытребовав от сотрудника через форточку карты, он метал банк лунатику, Хапкевичу и еще нескольким любителям сильных ощущений на верхней ступеньке лестницы.

Водевилист-драматург ударил себя в лоб и торжественно объявил, что ему пришла прекрасная мысль.

– - Что-о?

– - Знаешь ли, братец… Брр!.. Выдай нам в форточку водки…

– - Славная мысль!

Сотрудник молчал. Лицо его страшно измелилось; казалось, на душе его лежала какая-то тяжелая тайна; казалось, он хотел в чем-то признаться; но прежде чем он решился на что-нибудь, издатель газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа, предложил на всеобщее усмотрение следующую мысль:

– - Зачем, господа? Долго терпели… Немножко уж не беда потерпеть. Поверьте, счастие человеческой жизни заключается именно в обстоятельствах, предшествующих свершению наших желаний… Ну, что было бы, если бы мы пришли прямо в квартиру Павла Степановича, застали бы там накрытый стол, начали пить, есть… ничего, решительно ничего! Обыкновенная история: проза, проза и проза!

Все одобрили мысль издателя, хотя втайне многие были ею недовольны и приписывали стоическую твердость ее изобретателя не столько его особенному взгляду на удовольствия жизни, сколько тому, что издатель не успел еще хорошенько прозябнуть…

– - Ну так и быть!
– - сказал Анкудимов, принимаясь опять бегать и петь.-- Подожду. Зато уж, брат, твой джин только держись. Я хвачу целый стакан.

– - И я,-- подхватил Кудимов, загибая угол червонной семерки. (Он понтировал в долг.) -- Пять рублей мазу!

– - И я.

– - И я.

Сотрудник посмотрел на господ, делавших такие опустошительные предположения насчет его джина, с каким-то невыразимо болезненным состраданием и глубоко вздохнул… Вздох его нечувствительно сообщился почти всему собранию…

– - О чем вы вздохнули?

– - О непрочности человеческого счастия!

– - А вы?

– - О сардинках.

– - Вы?

– - Я вспомнил брата: он в прошлом году отморозил себе руки и ноги.

– - Бррр!.. Руки и ноги! Бррр!..

Многие начали дуть в руки и бегать с особенным жаром.

– - Берегите носы, господа. Тут недолго остаться без носа!

– - Ну, небольшая беда; один нос отмерзнет, другой останется: мы ведь все с лишним носом.

– - Ха! ха! ха!

– - А вы что вздыхаете? У вас, кажется, очень теплая шуба!

– - Давеча я забегал к Т***: у него на столе стоит чудесный пастет, лафит, сыр. Я ни до чего не дотронулся.

– - И хорошо сделали. Поедим вместе.

– - О, уж как поедим!

– - Мне ужасно хочется ветчины.

– - И мне.

– - Мне сыру.

– - Мне сардинок и джину.

– - Мне икорки.

– - Я так голоден, что поглодал бы и корки.

– - Ха! ха! ха! ха! ха! ха!

– - Удивительная вещь ум: не мерзнет и на морозе! У тебя, братец, верно, есть ветчина?

– - И сардинки?

– - И пармезан?

– - О, как же, господа! Всё есть, решительно всё…

– - И джин?

– - И портер?

– - И шампанское?

– - Разумеется, разумеется!

Хозяин отвечал протяжным, шутливым тоном; но в голосе его в то же время было что-то до такой степени болезненное, физиономия его отражала в себе столько разнородных чувств, что нельзя было не заметить, что ему совсем не до шуток… Казалось, в душе его происходила борьба; он то высовывал голову в форточку, с видом человека на всё готового, то прятал ее с поспешностию. Наконец решительность осветила все черты лица его, он сделал знак рукою и просил, чтоб его выслушали. В голосе хозяина было столько торжественности и какой-то ужасающей таинственности, что даже многие из понтеров бросили карты и спешили стать в положение внимательных слушателей напротив форточки, которая должна была служить проводником загадочной речи.