Неодолимое желание близости
Шрифт:
Я никогда не любила Сайгон. Он какой-то французско-американско-нововьетнамско-испорченный. То, что этот город переименовали в Хошимин, еще ничего не значит. Это как если Лолиту окрестить Марией Магдалиной и ждать, что она мгновенно станет святой.
Если бы Иисус не проявил милосердия к Марии Магдалине, она, скорее всего, так бы и осталась блудницей.
Однако Хо Ши Мин, без сомнения, не был Иисусом, даже если многие вьетнамцы по-прежнему верят в его непогрешимость. Он был до мозга костей пропитан коммунистической идеологией, пропагандировал конфуцианство и с презрением относился ко всему, что связано с Иисусом. Трудно поверить, что когда-то я была готова посвятить ему жизнь. Но это к делу не относится.
Я родилась на севере страны, в Ханое. Там я жила и в определенном смысле живу до сих пор. В Сайгоне я только проживаю. Вот уже тридцать четыре года.
Прежде чем поселиться здесь, я два года жила недалеко отсюда — под землей, в Кути [5] . А до этого — в Гданьске. Там я тоже жила. Иногда мне кажется, что только там я жила по-настоящему.
У Тан блестящие
5
Сеть подземных тоннелей протяженностью более 200 км недалеко от Сайгона, где скрывались партизаны Вьетконга во время Вьетнамской войны.
— Всем известно, что некоторые события оставляют в жизни такой глубокий след, что от него невозможно избавиться ни хирургически, ни химически, — говорит Тан. — Их не свести, как татуировку. Они остаются навсегда. Эти, у меня на руках, всего-навсего от «оранжа» [6] . Это не так страшно. Тогда все вокруг было оранжевым и казалось таким же привычным, как сейчас — смог от выхлопных газов мотороллеров и автомобилей в Сайгоне. У меня — всего лишь шрамы на руках. А у моих подруг, у которых нет следов от ожогов, из-за отравления «оранжем» родились уроды. Чтобы вьетнамские женщины не рожали будущих партизан, американцы либо сбрасывали на них бомбы, либо разбрызгивали «оранж». Я родила сына позже. Он нормальный. Здоровый, умный, любимый и… говорит по-польски. Я хотела родить его одному поляку. В Гданьске. У них с женой уже были две дочери, но он мечтал о сыне. В шестьдесят восьмом мне было двадцать. Я была здорова, верила в коммунизм и мечтала стать врачом. Я отправилась в Польшу поездом, через Китай, Монголию и Советский Союз и через три недели пути оказалась на Центральном вокзале Гданьска. В те годы в рамках «братской помощи» Польша принимала студентов из Вьетнама. В общежитии я чувствовала себя чужой, меня считали странной и называли «желтой». Наверное, вас это заденет, но поляки страшные расисты.
6
Химическое оружие, применявшееся американской армией во Вьетнаме. Получило название от оранжевых бочек, в которых его перевозили.
Он жил не в общежитии и годился мне в отцы. Работал хирургом и был доцентом на кафедре в медицинской академии. Он покорил меня умом и скромностью, я влюбилась, и он спал со мной. В перерывах между лекциями мы встречались в гостиницах, а когда не занимались любовью, он включал телевизор. В новостях показывали бомбардировки Вьетнама, и он, случалось, плакал. Он был странный — хирург и поэт одновременно, но явный неврастеник. Посмотрев новости, страшно ругался, выключал телевизор, пил водку из прямо из горлышка, а потом обо всем забывал. Он шептал мое имя, укладывал меня в постель и ласкал так, как если бы это было наше последнее свидание. Мужчина всегда должен ласкать женщину как в первый и последний раз. И целовал он меня так, словно это был наш последний поцелуй. На вокзале или в аэропорту. Через пять лет, тем же путем — через Советский Союз, Монголию и Китай — я вернулась в Ханой. Когда я уезжала с пропахшего мочой вокзала Гданьска, он меня не провожал. Возвращаясь на родину, я была уже не той, что раньше. Я была грустью, болью, одиночеством, а еще — грешной вьетнамской полькой. Я мысленно просила прощения у его жены, а потом, в поезде, читала вслух Галчиньского [7] . Начала в Тчеве [8] , продолжила в Москве и читала до самого Ханоя. Как там…
7
Константы Ильдефонс Галчиньский (1905—1953) — известный польский поэт.
8
Город в Польше.
— Чушь и безвкусица! Но тогда эти слова были для меня словно молитва. Я хотела быть с ним или умереть. Во Вьетнаме тогда было просто умереть. Через два месяца после возвращения в Ханой я проехала, прошла, проползла «тропой Хо Ши Мина» [10] через Лаос и Камбоджу в Сайгон, а оттуда — в Кути. Это более двух тысяч километров от моего дома. Просыпаясь в джунглях, я видела вокруг обгорелые трупы и огромные, больше, чем вся территория вокзала в Гданьске, воронки от бомб. Никогда не забуду, как впервые спустилась в тоннель в Кути. Госпиталь располагался на третьем уровне под землей. Молодой парень, стоящий у люка, назвал меня «польская пани доктор» и предложил мне попрощаться с солнцем, когда закрывал за мной люк. Я провела в кромешной темноте два года. Свет включали только на время операций. Надрезая скальпелем животы, спины, головы, я всегда мысленно слышала его голос. Он говорил по-польски: «Сделай все, чтобы они как можно меньше страдали, ведь это чьи-то сын или дочь». Я слышу этот голос до сих пор. Скажите, как сейчас выглядит вокзал в Гданьске? Расскажите мне про него по-польски, пожалуйста…
9
Пер. С. Шоргина.
10
В 1959—1975 гг. жизненно важный маршрут сквозь горный хребет, проделанный для доставки грузов из Северного в Южный Вьетнам, постоянно подвергавшийся бомбардировкам армии США. За 16 лет на «тропе» погибли около 20 тысяч человек.
Справедливость
Она вошла в зал заседаний последней и села в одном из задних рядов, у самых дверей: если вдруг станет плохо и она начнет задыхаться, так будет легче пробраться к выходу. Это уже третье судебное разбирательство, и у нее есть опыт. Во время предыдущего она сидела слишком далеко от дверей и чуть не потеряла сознание, пока выбралась в коридор после объявления решения суда.
Этот процесс ведет та же судья, что и предыдущий. У нее узкие губы и морщинистый лоб, она никогда не улыбается и говорит точь-в-точь, как приходской священник, то есть словно произносит проповедь, и так же, как он, временами резко повышает голос.
Именно поэтому она перестала приглашать в дом на Рождество священника, а на воскресную службу ездит на трамвае в костел в Муранов [11] .
Судья кричит громче всего, когда перед ней стоит Роберт, ее сын. Смотрит на него сверху и кричит. Особенно тогда, когда Роберт начинает говорить об Ане…
Аня — единственное существо, ради которого она живет. Ее внучка, дочь сына и «этой женщины». Уже год она не называет невестку иначе, как «эта женщина». Когда-то она пыталась ее полюбить. Теперь ненавидит. Прежде всего за то, что та хочет отобрать у нее Аню, а еще за то, что испортила жизнь ее сыну. Влюбила в себя, заставила поверить, что он может привыкнуть к проклятому лицемерному миру стеклянных варшавских офисов и превратиться из простого жестянщика в хозяина автосалона. Эта женщина увезла его в Варшаву, где он чувствовал себя не в своей тарелке и передвигался, как слепой по джунглям. Одевала его так, что он выглядел жалким клоуном, приучила говорить на языке, который ему непонятен, и водила туда, где он себя чувствовал (и был на самом деле) ее лакеем. А потом, чтобы еще крепче привязать его к себе, родила Аню. А когда окончательно заперла его в клетке, влюбленного в нее и в Аню, завладела его деньгами и отправилась на охоту.
11
Район Варшавы.
Он днями напролет клепал кузова «мерседесов», а она по вечерам встречалась в дорогих ресторанах с владельцами этих «мерседесов». Однажды в воскресенье, примерно год назад, в день рождения Ани, за завтраком, эта женщина сказала ему, что они абсолютно не подходят друг другу и что она никогда его не любила. Он ее ударил. Конечно, ему не следовало этого делать, но мать на его месте поступила бы так же.
Ради Ани она продала дом в Томашуве и переселилась в квартиру в варшавской многоэтажке, откуда несколько минут езды трамваем до их виллы. Она не желала жить с ними, но хотела быть поближе к Ане. «Эта женщина» никогда не кормила Аню грудью, боялась испортить фигуру. Через три недели после родов она отправилась худеть в санаторий в Сопот. Ее не было ни когда Аня училась ходить, ни когда произнесла первое слово. Зато с Аней был Роберт. Все четыре года своей жизни Аня провела в основном с ним и со своей бабушкой. Четыре года именно она «принимала» внучку утром из автомобиля, вела к себе, а вечером отводила обратно к машине сына. Это она носила Аню на руках, когда у той были колики, ходила с ней в поликлинику делать прививки. Это она не спала ночью, отдав вечером Роберту кашляющую кроху, и не могла дождаться утра, чтобы снова прижать ее к груди.
«Эта женщина» никогда не любила свекровь. С самого начала считала ее лишь матерью богатого жестянщика из Томашува, деревенщиной, которая по воскресеньям варит сыночку вонючие щи. Но когда «эта женщина» родила им, то есть ей и Роберту, Аню, это перестало иметь значение. Главной на свете стала внучка. Ради Ани она хотела выздороветь, благодаря Ане перестала ждать смерти и тосковать по Томашуву.
Так было до того злополучного апрельского воскресенья. В тот день жена Роберта собрала чемоданы, вместе с Аней села в ожидавший ее перед виллой автомобиль и уехала. Роберт заметил отсутствие дочери лишь на следующее утро, когда протрезвел. Неделю они искали Аню. Потом заявили в полицию. Ночью Роберт поехал с матерью в Вилянов [12] , в огороженный высоким забором жилой комплекс. Он бросал камни в окна квартиры на первом этаже. Сначала вышла жена Роберта, потом высокий мужчина, а затем два бритых наголо охранника в форме запихнули Роберта и его мать во внедорожник и отвезли в участок.
12
Дачная местность близ Варшавы.
Каждое утро она садилась в автобус, приезжала к их дому и стояла там до вечера. Ей удалось увидеть Аню только один раз. Она бросилась к забору, стала стучать по нему кулаками и громко кричать. Отошла только когда к забору подбежали две спущенные с цепи немецкие овчарки.
На двух предыдущих процессах судья согласилась с адвокатом «этой женщины» в том, что «отец и бабушка негативно влияют на ребенка», и лишила ответчика права видеться с дочерью на шесть месяцев. Более того, в отдельном постановлении, «руководствуясь соображениями о благе ребенка», запретила бабушке любые контакты с внучкой.