Неоконченный портрет. Книга 2
Шрифт:
Президент полушутя-полувсерьез перекрестил уходящего Хассетта.
Но дверь, закрывшаяся за секретарем, спустя мгновение снова открылась, и на пороге показалась Грэйс — очевидно, она ждала, пока выйдет Билл.
— Вам письмо, мистер президент, — сказала она, подходя к креслу и протягивая Рузвельту большой конверт из плотной темно-желтой бумаги — в таких обычно пересылаются служебные документы.
Грэйс произнесла эти слова каким-то странным тоном, точно давая понять, что ее здесь нет. При этом она как-то нарочито отводила взгляд и от конверта, который держала в руке, и от самого президента.
Рузвельту,
Он чуть было не пробурчал сердито: «К чему такая срочность?» Он знал, что сообщения особой важности поступали к нему совсем в другом виде.
Но он подумал об этом, когда уже держал конверт в руке, а Грэйс Талли вышла из комнаты.
На конверте не было адреса. И это еще больше удивило и даже разозлило президента.
Без помощи лежавшего на столе ножа для разрезания пакетов он надорвал край плотной бумаги.
В конверте был всего лишь один листок. Но, едва взглянув на написанные чернилами строчки, Рузвельт почувствовал себя так, будто его мгновенно перенесли в другой, счастливо-безмятежный мир. Это был почерк Люси...
«Боже мой, как же это получилось? — мысленно воскликнул президент, еще не читая письма. — Я провел в одиночестве столько времени и даже ни разу не вспомнил о ней!»
И стал читать:
«Фрэнк, дорогой мой! Нельзя так много работать, нельзя! Я понимаю, что уже не могу больше посягать на твое время, я получила от тебя сегодня такой щедрый подарок — прогулку на Пайн-Маунтин.
Уже поздно, и я иду спать, так и не увидев тебя, не пожелав тебе спокойной ночи. Ты многое успел продумать за эти часы? Да? Ты в чем-то сомневался? Не надо! А может быть, чему-то радовался? Или огорчался? Я уверена, что твои замыслы осуществятся, все надежды сбудутся. Я хочу дожить до этого и радоваться вместе с тобой.
А теперь обещай мне — ты сразу же ляжешь спать! Я тоже иду в свой коттедж и постараюсь заснуть как можно скорее. Незаметно наступит „завтра“, и я снова увижу тебя.
Моя мама говорила своей маленькой Люси, отправляя ее в постель: „Good night, sleep tight!“
И я тебе тоже говорю: „Good night, sleep tight!“ Нам предстоит еще много счастливых дней».
...Рузвельт хотел было позвать Грэйс и сказать, чтобы она тотчас же пригласила Люси. Но нет! Об этом, конечно, не могло быть и речи. Все люди в ближайшем окружении президента знали о его отношениях с ней. Но, глубоко уважая Элеонору, они соблюдали своеобразные «правила игры». И, разумеется, о них никогда не забывала Люси. Она вложила свою записку в казенный конверт из толстой бумаги. Она не написала адреса. Она даже не подписалась.
— Спокойной ночи, дорогая, — прошептал Рузвельт. — Sleep tight!
Глава тринадцатая
«ПОХИЩЕНИЕ ЕВРОПЫ»
Хорошо выспавшись, президент ощутил такую жажду деятельности, о какой в последнее время мог только мечтать. Еще вчера утром, перебирая в уме все, что ему предстоит сделать, он воспринимал нерешенные дела, как пики, упершиеся остриями в его тело и душу.
Сейчас он думал о них с радостью бойца.
Почему? Может быть, потому, что Гопкинс подсказал ему выход из положения,
Его все радовало! Для него светило в окно яркое солнце — принеся завтрак, Приттиман раскрыл шторы и окна. Для него пели птицы — когда-то Рузвельт увлекался орнитологией и теперь попытался определить, чьи это трели...
«Вперед, вперед! — говорил он себе. — Дел много, и их надо решать — „сбрасывать“ с письменного стола, „разрубать“ быстро, без рефлексии, с ловкостью канадского дровосека».
Позавтракав, президент приступил к чтению прессы — «Нью-Йорк таймс», «Нью-Йорк геральд трибюн», «Балтимор сан», «Вашингтон пост», несколько журналов и две газеты из Атланты уже лежали на прикроватной тумбочке,
Из газет Рузвельт узнал, что Махатма Ганди, которому не так давно исполнилось семьдесят пять лет, дал «обязательство» прожить еще пятьдесят; что Эд Флинн вместе с личным представителем президента в Ватикане Майроном Тэйлором был принят римским папой (отчет о беседе, наверное, уже поступил в государственный департамент, подумал Рузвельт, которого особенно интересовали отношения между Ватиканом и Кремлем); что в возрасте восьмидесяти двух лет умер Ллойд-Джордж.
С большим интересом прочитал президент в «Нью-Йорк таймс» рубрику «Новости из мира марок», из которой узнал, что в Советском Союзе выпущена новая серия марок, прославляющих героизм Красной Армии.
Он вспомнил, что сенатор от штата Вайоминг Джозеф О'Мэхони давно уже ратует за выпуск марок, посвященных американским вооруженным силам, и подумал, что надо поддержать эту идею и сегодня же дать телеграмму министру почт...
С довольной усмешкой Рузвельт стал разглядывать газетные карикатуры. На одной из них был изображен сидящий за письменным столом Гитлер, над головой его висел на тонкой нити тяжелый меч с надписью: «Конец войны»... Другой рисунок: Гитлер, лежащий на брюхе и придавленный огромным земным шаром. Подпись гласила: «Его пасхальное яичко».
Но особое удовольствие доставила президенту третья карикатура: сапог, на голенище которого было написано: «Сталин». Сапог наносил удар под зад японскому милитаристу, а тот, взлетая в воздух и роняя каску, вопил: «А я-то думал, что он меня забыл!»
Однако настроение Рузвельта резко изменилось, когда он увидел заголовок: «Была ли Ялта вторым Мюнхеном?» Сколько уже таких пасквилей прочитал президент, вернувшись из Крыма! Эту статью он решил не читать. Но в газете «Атланта Сентинел» все же пробежал глазами корреспонденцию, тоже посвященную Ялте. На стандартные обвинения в том, что он «продал красным» Чехословакию и Польшу, Рузвельт не обратил никакого внимания — подобные клеветнические измышления печатались почти ежедневно. Но все же подумал: «Хитрые, продажные твари! Они молчали, когда английские войска стреляли в греческих партизан, на протяжении четырех лет сражавшихся с нацистами. Еще бы! Ведь Черчилль стремился восстановить греческую монархию „во имя свободы и демократии“!..»