Неоконченный портрет. Книга 2
Шрифт:
Сталин внимательно оглядел комнату, точно желая убедиться, что здесь все на месте и в полном порядке. Потом сказал:
— Вы разрешите побыть с вами несколько минут? — У него был мягкий, с легкой хрипотцой, глуховатый, спокойный голос.
— Мое желание видеть вас, маршал, столь велико, что его нельзя измерить ни минутами, ни часами...
«О чем мы говорили во время той первой встречи? — вспоминал сейчас президент. — Русские, конечно, сохранят эту беседу для истории». Павлов делал быстрые, наверное, стенографические заметки в своем блокноте. Рузвельт пожалел тогда, что на встрече не присутствует Чарльз
Но теперь Рузвельт сожалел, что не распорядился вызвать Болена. Разговор со Сталиным был очень важный, восстановить его в памяти во всех деталях, «выслоить» из последующих переговоров уже за столом Конференции, да и других личных бесед со Сталиным президент был не в состоянии.
«И все-таки: о чем же шла речь, что было главным?» — подхлестывал свою память Рузвельт, направляя ее луч туда, в Тегеран, в особняк советского посольства, в большую, несколько старомодно обставленную комнату.
Он попросил Сталина рассказать о положении на советско-германском фронте. Ответ его президент хорошо помнил. Маршал сказал, что советские войска оставили Житомир, важный железнодорожный узел.
Тот факт, что Сталин начал не с успехов Красной Армии — в сорок третьем году они уже были общеизвестны, — а с неудачи, врезался в память президента. Это произвело тогда на Рузвельта очень благоприятное впечатление: значит, Сталин доверяет ему и расположен к откровенности. Но, пожалуй, еще большее впечатление произвел на президента тон Сталина: никакой драматизации, никакого намерения ни преувеличить, ни преуменьшить значение неудачи на фронте. Казалось, этот человек, какие бы чувства ни владели его душой, обладал способностью говорить о поражениях без демонстративной горечи, а о победах — без тени бахвальства, будто и поражения и победы — нечто само собой разумеющееся, будни войны. Его манера держаться была лишена какого-либо налета салонности, светскости — он говорил с Рузвельтом как со своим коллегой, вовлеченным в ту же сложную работу, требовавшую напряжения всех сил. И еще. Сталин был вежлив, приветлив, доброжелателен. Его, несомненно, радовало, что встреча с президентом наконец состоялась, но никаких чрезмерных эмоций он не выказывал.
Итак, о чем же и в какой последовательности они тогда говорили?
Президент сказал, что намерен отвлечь с советско-германского фронта 30—40 немецких дивизий. Сталин ответил, что «это было бы хорошо». Он вообще был скуп на слова. А потом?
...Рузвельт облокотился на стол, сжал ладонями виски, пытаясь восстановить в памяти все детали беседы. Да, потом они заговорили о проблеме послевоенного распределения торгового флота, и президент сказал, что Соединенные Штаты намерены способствовать тому, чтобы Россия беспрепятственно развивала торговое судоходство.
«Что ж, это было бы неплохо». «Это будет хорошо»... Никаких восторгов, когда Сталин одобрял что-либо, никакой запальчивости, когда против чего-либо возражал... Говорили и о том, что сразу же после войны Советский Союз станет богатейшим источником сырьевых материалов. Рузвельт упомянул свою встречу с Чан Кайши, на что Сталин заметил,
Потом поговорили о судьбе Индии, о необходимости готовить к самоуправлению народы Бирмы, Малайи, Индокитая и Нидерландской Индии.
Хотел ли Рузвельт своими антиколониальными высказываниями расположить к себе Сталина? Сейчас, наедине со своими воспоминаниями, президент подумал, что и этот момент, очевидно, играл немаловажную роль. Так или иначе он не скрыл тогда от Сталина, что ни в коей мере не сочувствует Черчиллю, опасающемуся, что Англия лишится своих колоний и прежде всего Индии.
Советский маршал спокойно и с едва уловимой иронией заметил, что «конечно, Черчилль вряд ли будет доволен» и что «Индия — это больное место Черчилля».
«Стоп! — мысленно воскликнул президент. — А не заподозрил ли меня тогда Сталин в лицемерии? Не заподозрил ли Америку в том, что она претендует на послевоенное руководство миром, стремится не уничтожить колониализм, а лишь модифицировать его, замаскировать словами о гуманизме?»
«Возможно, я тогда что-то не так сказал!» — с огорчением подумал Рузвельт. Проверить себя он не мог. Записи, которые делал русский переводчик, разумеется, недоступны.
Луч памяти президента беспорядочно заметался в лабиринте тем, фраз, вопросов и ответов. Он как бы потускнел, этот луч, и был уже бессилен высвечивать детали.
Беседа с советским маршалом длилась минут сорок пять. Потом Сталин встал, извинился, что так задержал президента, и напомнил, что по взаимной договоренности в четыре часа предполагается начать первое заседание Конференции. И он не преминул участливо осведомиться, не слишком ли это будет обременительно для президента. Рузвельт ответил, что нет такого бремени, которое он не согласился бы нести ради высоких целей Конференции.
Сталин вежливо поклонился и направился к двери...
Луч погас. Президент снова сидел в своем кабинете в «Маленьком Белом доме», в Уорм-Спрингз. Перед глазами его был пустой письменный стол, на котором едва выделялся маленький бумажный прямоугольник. Марка. Сфинкс. Получеловек-полулев. На протяжении тысячелетий никто не мог разгадать его тайны.
А разгадал ли он, Рузвельт, тайну Сталина? И существовала ли эта тайна вообще, или ее просто придумали? Ведь люди нередко объявляют «мистической тайной» то, чему — из-за недостатка ума или знаний — они не могут дать рационального объяснения...
После возвращения из Тегерана президенту казалось, что для него «тайны Сталина» не существует, что они покорили друг друга, что он, капиталист, пришелец из чуждого, даже враждебного Сталину мира, сумел поладить с коммунистом, потому что был с ним откровенен и сказал ему то, что тот хотел от него услышать...
И вдруг Рузвельт спросил себя: «А то ли?!»
Он снова и снова восстанавливал в своей памяти эпизоды, свидетельствовавшие о благорасположении Сталина к нему...
Войдя в зал Конференции, все считали своим долгом подойти к советскому лидеру и поздороваться с ним, но к коляске президента Сталин подошел сам, едва ее вкатили в зал... И разве тот факт, что Сталин нанес ему визит сразу же после его переезда в советское посольство, не свидетельствовал о том, что маршал не ставил Рузвельта на одну доску с Черчиллем?..