Неомаг

Дорогов Андрей

Максим как сомнамбула подошел к холодильнику - достал водку налил в стакан и убрал его обратно в белое нутро.

Не торопясь задернул шторы, погасил свет, поставил перед собой толстую свечу чиркнул спичками. За свечой прикрепил фотографию Инны - на ней она смотрела прямо в объектив, подперев подбородок ладонью, на русых волосах венок из одуванчиков, в серых с зелеными искрами глазах плещется веселье, нижняя губа шутливо оттопырена и за белой полоской зубов - розовый язычок. Перед свечей расстелил карту города, где предположительно находилась девочка, рядом положил танто.

Плавно опустился на пятки, гибкий язык пламени танцевал перед глазами. Максим прикрыл глаза, сквозь узенькие щелки смотря на пламя. Дождавшись когда огонек наиграется и замрет в обманчивой неподвижности, раскрыл глаза и впился взглядом в прямоугольник прошлого. Он скользил вниманием по лицу девочки впитывая в себя черты юного лица - ямочки на щеках, легкие улыбчивые морщинки в уголках глаз, складочку на верхней губе, тонкую переносицу, искорки в глазах. Лицо надвинулось на него, нет это он пройдя сквозь пламя впитал его в себя и стал с ним единым целым. Не мертвым прямоугольником цветного картона, а юным, порывистым и... живым. В голове заметался девичий смех с легкой хрипотцой, смех достойный не юности но опытной зрелости. Вдохнул горький запах полыни и луговых трав. Почувствовал тяжесть русой косы на шее, легкость ног и ни чем не замутненную радость жизни. И рывком нырнул во тьму. Он впустил в себя ее мир, не просто окунулся в него (став свидетелем чужой жизни), он стал ею - тонкой девочкой Инной, гордой и нежной, смешливой и романтичной, порывистой и скрытной. Живой. Выплескивающей в стихах свою боль и еще что-то. Но что - он не знал, ведь кроме боли, ни чего чувствовать не умел.

Перед глазами заскользили строчки стихов:

Озёра белые мертвы; В них жизни нет. Пластинки резвые листвы Упали в снег. Здесь всё на грани, Всё молчит. Не затянувшаяся рана Кровоточит. Сквозь кроны Пробиваются лучи. Во мне от боли Каждый член кричит. От этой белой тишины. Схожу с ума. От этой чёрной белизны Вопит душа. Я, словно луч, Хочу пробить броню, Но стаи туч Меня скрывают на ходу. Озёра белые мертвы; В них жизни нет. Пластинки резвые листвы Упали в снег.

Взметнулся и опал нож, до середины пришпилив карту к столешнице. Рука, сжимающая нож, обмякла и безжизненно упала. Максим очнулся от жуткой боли буквально сверлившей затылок и отдающийся болезненными уколами в левой глазнице. Из носа, пятная хлопок футболки, капали теплые капли, в призрачном свете догорающей свечи казавшиеся темными, почти черными. Своим маслянистым блеском вызывая тошноту.

Он с трудом разогнулся, в суставы словно насыпали песку. Морского, черного и крупного, что бы больней было. На дрожащих ногах он добрался до холодильника, тяжело оперся на него и отправил в рот ледяную водку. Стянул с плеч испорченную майку, умылся. В голове слабо тюкали отзвуки боли - то ли еще будет, завтра придется расплачиваться за вторжение в чужую жизнь, а сейчас... Он высунулся в окно, на скамейке нервно курил Крюков. Максим попытался свистнуть, не вышло. Махнул рукой, тот едва не бегом кинулся к подъезду.

Сил хватило только на то что бы открыть дверь. Опер ввалился в квартиру - Ну как удалось?

Максим махнул рукой в сторону карты, выдохнул - Подробности, потом, - и свалился, прямо под ноги Ивану.

Проснутся от того что болит голова, это еще то удовольствие. И все это удовольствие Максим испытал на следующее утро. Он сел на своем матрасе и обхватил голову руками, казалось она сейчас разлетится на куски, как спелая тыква под метким ударом камня. Живот крутило, к горлу подкатила тошнота. Он сглотнул. Тут же перед его лицом появился стакан, пузырьки весело поднимались со дна, слабо шипя при этом.

– Выпей, полегчает.

Он ухватился за толстое запястье и выпил прохладную жидкость до дна.

Проскрипел, - Полотенце.

В руку ему ткнулась мягкая ткань. Он стянул ее на своей голове. Стало легче, ощущение что голова вот-вот раскроется как диковинный цветок прошло. Осталась лишь тупая боль, маслянистой пленкой растекшаяся по своду черепа и мешающая думать.

Крюков помог ему добраться до наполненной ванны и он с облегчение опустился в горячую воду. Когда вода остыла, Максим спустил ее и встал под душ, как был с замотанной головой. Лед сменял пламя и обратно, и так до тех пор пока боль не сдалась и не отступила куда-то на самый край сознания. Только после этого он растерся до красноты и вышел к Крюкову.

Тот снова протянул ему стакан с чем-то холодным и пузырчатым, Максим снова выпил и стало совсем нормально.

– Что, это?

– Обычный растворимый аспирин, а что тебе нельзя?
– встревожено спросил тот.

Все нормально, жестом ответил Максим.

– Можно рассказывать?

– Нужно - серьезно кивнул, Крюков.

Девочка жива, находится...
– Максим кивнул на пришпиленную к столу карту - там.

– Дом номер 3 по улице Ленина, я уже посмотрел, пока ты спал.

– Я выполнил, все, что вы от меня хотели?
– Максиму очень хотелось остаться одному.

Крюков кивнул.

– Надеюсь, ты то же выполнишь свое обещание и больше я тебя не увижу.

На кануне Максим поставил жесткое условие - он делает свое дело и больше ни при каких условиях контора не обращается к нему, ни каких больше дел. Крюков пообещал, что больше ни каких "поисков", уж на это его полномочий хватит. На том и порешили.

– Что даже на огонек заглянуть нельзя? Просто так, на рюмочку чая.

– Просто так - можно.

– Ну, то добре, хлопче, - Крюков широко улыбнулся и протянул ему руку.

Их глаза встретились и Максим крепко пожал ему руку.

– Как все закончится загляни ко мне, посидим... чаю выпьем.

Максим глядел в широкую спину гостя, неторопливо уходящего по дорожке, и чудилось ему в его упругой, по военному четкой походке какая-то обреченность, и нехорошо так кольнуло под сердцем, и подобрался, как в предчувствие опасности, живот. Зазвенели натянувшиеся нервы и... наваждение сгинуло, а в голову тюкнула вернувшаяся боль. Максим отошел от окна и лег спать