Неотразимое чудовище (сборник)
Шрифт:
— Это понятно, и не стоит себя за это сильно корить, — сказала я. — Тебе казалось, что жизнь принадлежит в первую очередь тебе, а остальные — только второстепенные актеры в пьесе…
— Вы это знаете?
— Я была в твоем возрасте и так же думала, — кивнула я. — Это обычное чувство человека, открывающего взрослый мир. Сам себе кажешься куда значительнее, чем это есть на самом деле.
— Но сейчас мне хочется все-все изменить, — тихо сказала девочка. — Потому что я так мало была с ними обоими! Может быть, мне удалось бы что-нибудь исправить?
Она ждала моего ответа, как ждут смертного приговора.
Я покачала головой:
— Нет… Я думала об этом. Знаешь, мы очень часто ругались с моим отцом. А потом он заболел. Просто простудился… Только его простуда не проходила, и в конце концов началась пневмония, а потом у него нашли рак. Его отправили на операцию, но вышло не так, как хотелось нам с мамой. Он умер. Сначала мне очень хотелось все исправить. Казалось, что я в состоянии это сделать! Я представляла, как бы я к нему хорошо относилась, если бы он вернулся. Ну, я бы не спорила с ним по поводу и без повода, не отстаивала свою правоту — она ведь ничего не значит по сравнению с любовью, смертью и жизнью… Знаешь, я очень хотела все изменить, и мне его до сих пор не хватает… Наверное, это навсегда. Но только чтобы мы с ним сделали, если бы господь дал ему снова жизнь и он вернулся? Нет, конечно, сначала мы бы с ним так радовались встрече, что никто из нас и не подумал бы ругаться! Но потом…
— Вы бы начали ссориться, — кивнула она.
— Конечно, — кивнула я. — Мы привыкли бы и снова начали спорить. Хотя, может быть, это и есть не ценимое нами счастье?
Мои разногласия с папой были куда проще, чем у Саши с ее матерью.
Больше я ничего не смогла из нее вытянуть.
Нет, мы еще долго разговаривали. Она вспоминала какие-то свои детские праздники, связанные с Машей и Игорем, она смеялась и плакала, и мы с ней к концу второго часа нашего общения стали ближе, чем сестры. Мы ведь обе знали, какой вкус у горя. Мы обе с ней это знали — горечь утраты еще отравляла нам вкус жизни, и понять друг друга нам было просто.
Но вот что касалось тайн…
Тех тайн, которые отравляли жизнь ее родителей, Саша просто-напросто не знала. Она очень старалась приоткрыть завесу, но у нее это получалось плохо. Слишком еще незамутненно-чистым был ее взгляд на вещи, и многое она попросту отвергала, боясь принять, особенно связанное с матерью. Да я и не настаивала.
Зачем?
— Саша, а у твоих родителей были близкие друзья?
— Да. Сначала. У мамы была подруга. Аня Воронкова. Они вместе работали. Но потом что-то между ними произошло. Аня перестала к нам приходить. И появилась эта ужасная Оля.
— Ну, почему она ужасная? Может быть, ничего?
— Вы сами с ней познакомитесь. И поймете, почему я так говорю.
— А Аня?
— Нет, Аня — очень хороший человек! — запротестовала девочка. — Аня… Она крепче мамы. Так дед говорил. Он говорил это потому, что Аня сама пережила насилие. И ей проще различать цвета зла. А у мамы было слишком много хорошего в жизни, чтобы она умела четко видеть. Дед… Как жалко, что он не хочет с вами говорить! Он знает больше меня, но у него четкая граница. Он не может говорить об усопших плохо, понимаете? Сейчас вы услышите от него только хорошее о маме. А когда она была жива, он разговаривал с ней однажды очень резко. Хуже, чем папа. Хуже, чем я. Но она на него не обиделась. Она вообще на него никогда не обижалась. Она говорила, что дед обладает странной способностью — он прав даже тогда, когда прав не очень.
— Как это? — не поняла я.
— То есть если событие еще не произошло, но дед уже сказал, что кто-то это сделает, так и будет. Как будто он видит тебя насквозь.
— Но сейчас он верит в виновность твоего отца!
— Нет, — покачала она головой. — Он не верит. Он просто так защищает нас с Павликом. Потому что…
Она замолчала и стала разглядывать заоконное пространство.
— Почему, Саша? — напомнила я ей о своем существовании.
— Мне кажется, он боится кого-то или чего-то, — тихо произнесла она. — Один раз он тащил нас с Павликом по улице так быстро и все время оглядывался. Как будто нас кто-то преследовал… Он ночью запирает дверь на несколько засовов, а потом подпирает табуреткой. Я догадываюсь, кого он боится.
— И кого?
— Настоящего убийцу мамы, — прошептала девочка. — Поэтому они с папой и не хотят говорить правду. Они просто боятся за нас. Папа… Он не может говорить неправду, поэтому молчит. А дед — он умеет врать. Он же писатель. Но мне кажется, он ждет. Он тоже хочет отомстить.
— Подожди, — остановила я ее. — Как отомстить?
— Убить того, кто виноват. Он…
Она снова замолчала, оглянувшись, как будто боялась, что в нашем офисе у стен имеются уши. И, наклонившись ко мне близко, прошептала едва-едва:
— Однажды он молился, а я подслушала. Нечаянно, правда-правда! Он просил бога простить ему то, что он должен совершить. Он сказал, что иного выхода он не видит. «Если ты не хочешь смерти Каина, допуская ему радоваться, не отмечая его чело печатью, я найду его сам» — вот что дед сказал. И он очень часто стал уходить из дому.
Так. Час от часу не легче!
Как бы жажда справедливости не привела нашего Воронцова-старшего в соседнюю камеру с сыном…
— Вы поможете нам?
— Да, — сказала я. — Думаю, что теперь я смогу вам помочь. Только ты тоже должна кое-что сделать.
— Конечно, — легко согласилась она.
— Пожалуйста, последи за дедушкой, — попросила я. — А то ведь сама понимаешь, во что могут вляпаться такие романтизированные личности!
Глава 7
— Ну и как, было общение плодотворным? — поинтересовался Лариков, когда вернулся. В его глазах сквозила явно снисходительная усмешка.
«Ну да, конечно», — подумала я. Чем бы дитя ни тешилось — так у них это называется? Ох, как меня иногда достает их великодушное снисхождение!
Но я удержалась от обличительных речей, поскольку на мужское самовыражение всегда можно ответить спокойным и величественным равнодушием — мол-де, мы-то себе цену знаем! И как часто оказывается права именно женщина с ее «логикой», а не мужчина с его сильно развитым эгоцентризмом.
К тому же у меня все-таки наличествовали проблемы, которые решить я могла только с помощью этого высокомерного и самовлюбленного представителя иного пола.
Саша ушла, оставив меня наедине с собственным недоумением. Многое в этой истории было непонятным настолько, что у меня просто крыша ехала. Самым странным было молчание Воронцова.