Неотразимый
Шрифт:
— Насчет того, что накопал Баш… Когда мне было шесть, отец стал брать меня к себе на работу, — говорю я. — И под работой я подразумеваю то, что он крал вещи. Мой отец называл «работой» то, что можно забрать все что плохо лежит, так как весь мир ему должен.
Шэйн ерзает в моих объятиях, поднимая на меня грустные глаза.
— Прости. Это ужасно. Ты же был ребенком.
Я пожимаю плечами.
— Ага, ну у малышей маленькие тела, которые легко можно пропихнуть в окна. Отец был практичным человеком. И позволил бы мне выйти из семейного бизнеса только
Шэйн отстраняется, садится рядом со мной на корточки и берет за руку, крепко сжимает.
— Мама ударилась головой об угол стола и упала на пол, — картина четко предстает предо мной, как в ночь, когда это случилось. Я вижу все, и волна страха захлестывает меня, когда я осознаю, что могу потерять самого любимого в мире человека. — Кровь растекалась по всему линолеуму, а отец все еще кричал… Я так напугался, что сбежал. Я бежал и бежал, пока не потерялся в соседнем районе, который выглядел еще более пугающим, чем мой. Двое копов встретили меня, выслушали и сказали, что помогут.
В глазах Шэйн появляется понимание.
— Но они не помогли?
— Нет, помогли, — говорю я, опуская взгляд на наши сплетенные руки. — Они отвезли меня домой, арестовали этот кусок дерьма, сказали маме, что нужно делать, чтобы получить судебный запрет. Я считал, что все хорошо. Но у моего отца оказался приятель в участке, капитан, с которым он делился своим достатком, а тот, в свою очередь, закрывал глаза на нарушения и все, что происходило в нашем районе.
— Черт, — выпаливает Шэйн.
— Да, дерьмово. Отца освободили, не предъявив обвинений в течении нескольких часов, — провожу языком по губам, но они все равно сохнут сразу же. — Спустя некоторое время он вернулся домой и избил меня. Уверен, что он сломал мне что-то, но не знал наверняка, пока спустя пару лет мне не сделали рентген. Он не отвел меня к врачу, а лишь запер в комнате и сказал, что в следующий раз убьет нас с мамой, если мы заговорим с полицией.
Я качаю головой.
— После этого мама так напугалась, что делала все, что он говорил. Она даже позволила мне продолжить «работать» с ним, когда я поправился. Но я никогда ее не винил. У мамы нас было четверо, и младший брат был совсем крохой. Он едва мог дышать из-за врожденной астмы, а мама пыталась сделать все, чтобы мы выжили. Знаю, что она делала все, что могла.
— Я бы хотела его убить, — говорит Шэйн, и холод в ее тоне пугает больше, чем если бы она прокричала эти слова. — Знаю, что сейчас этого не требуется, но если бы я могла повернуть время вспять…
Я улыбаюсь.
— Нет, я бы не хотел, чтобы ты пачкала руки о такое дерьмо. Он этого не стоит. И получил по заслугам. Его застрелили, когда мы проникли в дом год спустя. Парень и меня пристрелил бы, если бы не увидел, что я ребенок. Однако, он держал меня до приезда полиции. К тому времени, как они приехали, отец был уже мертв. Мы похоронили его на мое
— Так вот почему ты не доверяешь полиции, — тихо говорит она.
— С этого все началось, — говорю я, пожимая плечами, — но оно росло, потому что я оставался в том же районе. Копы проезжали мимо, смотрели на нас так, словно мы были врагами — бедные, озлобленные, брошенные на улицах дети, даже те, кто хотел вырасти и уйти. Не было ощущения безопасности. Скорее это чувствовалось так, что мы были против них, несмотря на то, что у них была власть и оружие, а у нас — ничего.
Шэйн поджимает губы и хмурится.
— Давай, — киваю я. — Говори, о чем задумалась.
— Не уверена, что у меня на уме, — говорит она. — Я вижу, к чему ты клонишь и мне жаль, что это случилось с тобой и твоей семьей. Но вспоминаю отца Патрика, священника из школы.
Я вздрагиваю.
— Плохой священник?
Она качает головой.
— О нет, наоборот. Он был ангелом. После смерти родителей он всегда был рядом, даже когда я срывалась, нарушала правила и делала все, чтобы меня выгнали из школы. Он никогда не осуждал, не говорил ничего о том, что мои родители на небесах, потому что на то воля Бога, не говорил ничего, что я не хотела бы слышать, потому что это ложь. Как будто тонкие бинты накладывают на кровоточащую рану, и они насквозь пропитываются кровью.
Она сглотнула.
— Отец Патрик не был проповедником… Он просто любил меня. Любил, как и всех других детей в школе. Никогда не предлагал мне унять боль, но помог исцелиться. Не знаю, как бы я пережила первый год, если бы не он.
— Я рад, — говорю я. — Хотелось бы, чтобы таких людей было больше.
— Но они есть, — говорит она, полностью убежденная. — На каждого священника, растлевающего детей и попадающего в ужасные заголовки газет, приходится один отец Патрик, который тихо работает каждый день, творя чудо для тех, кто нуждается в нем.
Я хмыкаю, понимая, куда она клонит.
— Не утверждаю, что знаю, как живется в городских районах, — продолжает Шэйн, — Знаю, что вела вполне привилегированную жизнь. Но я верю, что людей стоит принимать такими, какие они есть. А полицейские и священники — в первую очередь люди. Это значит, что большинство из них в течение дня находятся где-то между добром и злом, в зависимости от того, насколько крепким был их сон и получили ли они с утра свою порцию кофеина.
Я усмехаюсь.
— Получается, что большинство людей слишком ленивы, чтобы выбрать только одну сторону?
— Полагаю, да, — она пожимает плечами, одновременно разочаровано и всепрощающе. — Или слишком отвлечены, смущены, запутались в ежедневной рутине, сквозь которую им сложно видеть мир вокруг. Но ты прав, некоторые люди — преступные ублюдки, которые пользуются своей властью.
Она крепче сжимает мою руку.
— Но некоторые из них — настоящие герои, люди, готовые принять пулю за незнакомца или отказаться от секса навсегда, потому что католическая церковь устанавливает безумные правила, а затем отказываются менять их сотни лет.