Неотвратимость
Шрифт:
24.
Из последнего слова подсудимого Чачанидзе Л. И.:
— …Что касается золота, признаю. Но вот гражданин прокурор сказал, что я вовлек в преступную деятельность Адамию и Красилову — тут я не согласен. Гурама Адамию вовлекать не нужно было, он сам к деньгам стремился, искал. Покажи рубль — Гурам твой слуга будет. Но Красилова… Она воровкой была — я ее исправил! Умыл, одел, культурным человеком сделал. И чем за добро отплатила! Чужой женщине, которая для нее копейки не потратила, следователю, Красилова говорила: «Чачанидзе
Призрачные виллы
1
После напряженной смены усталостью набрякли руки, занемела поясница от долгого сидения в кабине экскаватора. Но рабочая усталость эта была нс тяжела, быстро таяла, а после душа осталась от нее лишь приятная истома. Михаил Саманюк наелся в столовой, купил в буфете сигарет. Вышел из «бытовки» па улицу, достойной развалочкой трудяги направился к общежитию.
На тайгу, на карьер, на новенькие дома поселка ложились осенние сумерки, тихие, безветренные, с бодрящим холодком, с редкими легкими снежинками. Близкая, сразу за домами, тайга веяла густым хвойным дыханием, от двухэтажных брусковых домов пахло свежей смолой, недавно струганными досками. Приятно дышится. Добрая нынче осень стоит.
В вестибюле общежития вахтер помахал ему:
— Ты, что ль, Саманюк будешь? Тебя тут какой-то спрашивал.
— Меня? А кто?
— Говорит, знакомый твой. Не наш, приезжий: В красном уголке сидит, ждет.
Саманюк хмыкнул и без особой спешки двинулся по коридору первого этажа.
В красном уголке было еще пусто, светила только одна лампочка. А перед невключенным телевизором дремал в кресле… Хо, ты гляди! Старый хрыч Чачанидзе заявился! Ветрами северными продубленное, природной южной смуглости лицо казалось еще темнее под снежно-белыми волосами — как на негативе. Челюсть сонно отвисла, желтеют золотые коронки… остатки роскоши.
— Привет, — сказал Самашок. — Дрыхнешь?
Смуглое лицо вздернулось, поднялись тяжелые веки, выпуклые черные глаза спросонья по-стариковски беспомощны.
— Миша! Здравствуй, Миша. — Взгляд отвердел. — Молодцом выглядишь, дорогой! Закемарил я тут с дороги, кресла мягкие, тепло… Ну, как ты тут, Миша?
— А ничего. Живем, хлеб с маслом жуем.
— Так-так. Это что же, тебе тут, выходит, нравится? В такой-то дыре? Не тянет в город?
— Чего я забыл в городе-то? Тут хоть тюрьмы нету. А в городе, глядишь, опять срок заработаю. Не, пока что здесь поживу, отдохну. А там поглядим.
— Да уж когда и глядеть-то, Миш-ша? Годы идут, бегут. В колонии срок тянули, да и опять в тайге скучать — не обидно разве?
— Пускай в тайге, да не в колонии все же. А чего? У меня теперь специальность есть, платят добре, баба на мою долю всегда найдется, так какого еще дьявола рыпаться?
Саманюк придвинул ногой стул, уселся против Чачанидзе, разглядывая его, сильно постаревшего.
— Та-ак, доволен, значит. Такой дырой — и доволен. Ну-ну. А я вот поглядел в городах — живут люди! Красиво живут!
— Срок-то когда твой кончился?
— Третий месяц на свободе.
— Шустрый ты старичок — уже и в городах помотался.
Чачанидзе смущенно потер лоб.
— Немного ездил. В Свердловск я ездил, Миша.
— Ух ты! Эко тебя носило. Что за интерес там?
— Да так… Слабость одна… Ты, Миша, не смейся только. Хотелось, видишь ли, женщину одну повидать…
— Ого! Любовь вспомнилась на закате лет?
— Какая там любовь, — застенчиво улыбнулся Леван Ионович. — Может, она мне и слова сказать не захотела бы, руки не подала… Но она — единственное доброе дело за всю мою жизнь, так я считаю. Найти бы, взглянуть… Есть, Миша, такой миф. Легенда древнегреческая. Скульптор изваял из дикого бросового камня прекрасную женщину. И такая это получилась женщина, что сам скульптор в нее… Ну, ты не поймешь этого.
— Где уж нам. Но, как я понимаю, твой свердловский кобеляж успеха не имел? Так? И теперь чего? Если в городах так уж больно хорошо, зачем сюда приперся? Или тут кантоваться надумал? Давай, старик, давай. На руднике вон учетчик недавно от инфаркта загнулся, валяй на его место. Я, как сознательный экскаваторщик, рекомендацию могу дать, а?
— Ты очень сознательный — старого человека в комнату к себе не приглашаешь.
— Старый человек! Только на свободу вылез, а уж за бабой маханул аж на Урал. Ладно, айда, что ли. Пр иглашаю.
Поднялись на второй этаж общежития. Леван Ионович вертел седой головой, одобрительно цокал языком.
— Чистенько у вас. Цветы… Комната на троих?
— Ага. Садись, старый человек, — Саманюк забрал у гостя шубу, шапку, чемодан его сунул в стенной шкаф.
— Чаю хошь? Или водки достать ради встречи?
— Не надо, сердце у меня того… Нашего разговора никто не услышит? Расскажи, как у вас тут?
— Говорю, дышать можно. Вкалываю на экскаваторе в карьере, норму выполняю, деньгу имею. Вот баб тут мало. Да ведь не вечно в поселке коптеть, не срок даден, а можно сказать, по собственному желанию. Пообвыкну маленько на свободе — в город подамся. А не то в село, хозяйством займусь.
— Ты, Миша, совсем перевоспитанный человек стал.
— Надоело ж по колониям. Хватит, завязал. Ведь оно как: работай, не чуди — жив будешь, а нет — гний в колонии. Что лучше, а? Вот так, друг. Ну, а ты?
— Я на Кавказ. Пока на Кавказ. — Чачанидзе понизил голос: — Миша, а ты что же, со мной-то? Раздумал? Ведь в колонии мы договорились железно.
Саманюк прикурил, пустил в потолок струйку дыма.
— Ты, старик, не понимаешь? Сам сказал: годы идут. По новой рисковать? Нет, мы с тобой свое от-рисковали, отгуляли. Так-то, папаша!
— Это здесь отгуляли… — Чачанидзе придвинулся вплотную, зашептал в ухо: — Хочу я, Миша, уйти, совсем уйти… за границу…
— Но-о? Ну ты даешь, старик! Кто ж тебя пустит за границу?
— Тише говори.
— Нет, кто тебя туда пустит? И кому ты там нужен? Там своих гангстеров навалом, а они урки похлеще пас. Хо! За границу он хочет! Иди-ка лучше добровольцем в дурдом, там тебя примут с такими заграничными идеями. Точно, примут. На старость во как обеспечен будешь — койка, питание, витаминные уколы в задницу.