Неожиданная смерть
Шрифт:
Мендозе это сказало о Мишель кое-что еще. Он понимал, что Стэнъярд полагает, будто полиция попусту тратит время. Не всегда знаешь, какие вопросы нужно задавать. Но образ Мишель становился для него яснее: неглупая девушка, но, возможно, то, что называется взбалмошная; неопытная, тщательно оберегаемая, обложенная удобными мягкими подушками, имя которым деньги. И весьма вероятно, почитала себя умудренной опытом, умной взрослой женщиной, причем совершенно напрасно.
Он поблагодарил Стэнъярда; слуга проводил его до двери. Мендоза отыскал телефонную будку и заглянул в справочник. Академия Комсток находилась в Западном Лос-Анджелесе.
— А, вы следователь, занимающийся этим ужасным делом. — Ее кабинет был обставлен просто, по-деловому. — Присаживайтесь. Мишель Стэнъярд. Я бы сказала, просто невероятно, чтобы с ней такое могло произойти. — Она взяла предложенную сигарету, склонилась над поднесенной зажигалкой.
— Вот как? Вы работали здесь, когда она училась в Академии?
— Я здесь уже двадцать лет. Возможно, так до старости тут и пробуду.
— А почему вы бы так сказали о Мишель? Что вы о ней думаете, мисс Фенвик? Неофициально?
Она подняла голову с тщательно уложенными волосами и прямо взглянула на Мендозу:
— Викторианцы называли таких легкомысленными болтушками. Но славная, лейтенант. Хорошая, добрая девочка, сентиментальная и слегка застенчивая, но в целом хорошая девочка. Почему вы спрашиваете? Ах, ну да… В ней… не было никакой тяги к приключениям. Обыкновенная.
— Да, — сказал он. — Я начинаю это понимать.
— Но какое это имеет отношение к… Я поняла, что ее убили более или менее случайно, когда пытались ограбить?
— Возможно, и так. При всяком убийстве нам приходится выяснять много дополнительных вещей, — ответил Мендоза. — В действительности же мне от вас нужна несколько иная информация. Девушка по имени Эйлин Родни. Она училась здесь одновременно с Мишель?
— О Господи, да, — сказала мисс Фенвик. — Училась, лейтенант. Трудная девочка. Очень упрямая. Недисциплинированная. Быстрый ум, если бы она давала себе труд им пользоваться. Но она не считала это нужным. Очень хороша собой — и этим пользовалась вовсю. Ее исключили за полгода до окончания — она отправилась ночью на свидание с парнем. У нее был сделан свой ключ от главных ворот — видите ли, уговорила нашего привратника дать ей однажды ключ на время. Могу добавить, что он тут же был уволен! Мы не можем позволить, чтобы происходили такого рода вещи. Ее мать очень по этому поводу беспокоилась, и мы представили все так, будто дело было в болезни, — скрыли, иначе говоря, — но, разумеется, все девочки в школе об этом знали.
— Выходит, это было около трех лет назад?
— Правильно… Адрес? Кажется, Уэствуд. Я могу посмотреть в картотеке.
— Будьте так добры.
Адрес был Тависток-драйв в Уэствуде. Дом новее, чем у Стэнъярдов, все очень ухоженное и по последней моде. Садовник-японец подстригал газон тихо мурлыкающей мотокосилкой. Мендоза прошел мимо по дорожке к широкому крыльцу в одну ступеньку. «На сей раз, в виде исключения, — подумал он язвительно, — мы вращаемся в несколько более высоких кругах, чем обычно. Вокруг деньги,
Он не был уверен, что Тельма Родни вообще поняла, кто он такой и зачем пришел. Когда-то красивая красотой девушки с рекламной картинки, но не отличавшаяся большим умом, она пришла в смятение, когда он заговорил об Эйлин.
— С ней что-то случилось? Вы сказали, полиция? Я не понимаю… я просто ничего не понимаю. — До сих пор ему не приходилось видеть, чтобы кто-то в прямом смысле слова ломал себе руки. — Мы послали ее в очень хорошую школу, говорил Фредерик… Бог свидетель, как дорого она стоила… мне это казалось совсем не хорошо, но я сама, конечно, росла не при деньгах… да и Фредерик тоже, одна лишь ферма, но потом нашли всю эту нефть… я никогда толком этого не понимала…
— Миссис Родни, не могли бы вы мне всего лишь сказать, где сейчас живет ваша дочь?
Она непонимающе глядела на Мендозу. Маленькая, худенькая, седая женщина, которая, возможно, гораздо старше своих лет. Она была одета в дорогое платье, но на ней оно выглядело не изящным; волосы ее были умело завиты, однако аккуратные подсиненные кудряшки выглядели неуместно над худым морщинистым лицом без всякой косметики. Нетрудно догадаться, что, несмотря на все ее деньги, у нее нет ни друзей, ни увлечений, не с кем поговорить, нечего делать. Пустая, никчемная женщина.
— О Господи, — сказала она. — Я просто не знаю, что делать. Она всегда была такой трудной девочкой. И совершенно как Фредерик — вся в отца. Ну, в кого же ей еще быть, конечно, это естественно, но они друг на друга так кричали… просто нервы не выдерживали… как, вы сказали, вас зовут?… Фредерику от этого было так плохо… у него было давление, и врач говорил, что ему нельзя волноваться и выходить из себя… да, разумеется, что толку ему о том говорить… и Эйлин орала на него, а он — на нее… и доктор, конечно, оказался прав, с ним случился удар. Он скончался два года назад, было ему только пятьдесят три года. А Эйлин…
— Миссис Родни, я хочу узнать у вас только адрес…
— Это было нехорошо, что она стала жить сама по себе. Некоторые из ребят — да и девушки, — которых она приводила домой, что вы, просто ужас, похожие на грязных бродяг. Но с ней так же невозможно разговаривать, как и с Фредериком. Он основал для нее этот фонд, как они его называют — попечители и все прочее, — я думаю, это около пятнадцати тысяч в год, и она…
— Адрес, — проговорил Мендоза, и она остановилась на полуслове, с открытым ртом.
— Ах, да. Я его не знаю — она никогда не приходит домой, — но мистер Тернер, один из попечителей, он сказал, мне надо его на всякий случай иметь. На случай чего-нибудь. Я посмотрю… наверное, он у меня в записной книжке…
Это была Чикаго-стрит в Бойл-Хайтс.
Она открыла дверь квартиры в старом, обветшалом, начинающем осыпаться доме, стояла в дверях, преисполненная глубокого безразличия ко всему; почти физически ощущалось, как от нее веет дикостью. «Она могла бы быть очень красивой девушкой», — подумал Мендоза. Хорошая фигура, вьющиеся темные волосы, темные глаза. На ней были синие в пятнах джинсы и мужская грязная белая рубашка, слишком большого для нее размера, на лице никакой косметики, а на ногах — туфель. Голые ноги были очень грязными.