Неожиданное
Шрифт:
Вот уже пятнадцать лет, как он не был у себя на родине, говорил Деннин, и все эти годы ему хотелось только одного: добыть побольше денег, вернуться домой и обеспечить старуху мать, чтобы она до конца дней своих не знала нужды.
— А разве на тысячу шестьсот долларов что-нибудь сделаешь? — продолжал Деннин. — Мне нужно было все золото, все восемь тысяч. Тогда я мог
бы вернуться домой богачом. . Порешил так и принялся за дело — хотел было перестрелять вас всех по очереди… да, видно, ломоть-то был не по зубам, как сказал бы Харки, — ну, я и подавился. Вот вам и все мое признание. Дьявол меня попутал, но теперь, бог даст, искуплю свой грех.
— Негук и Хэдикван, вы слышали слова белого человека? — спросила Эдит у индейцев. — Я записала его слова на этой бумаге, а вы должны поставить здесь значки. Когда придут белые люди, они посмотрят на бумаги и увидят, что вы слышали слова этого человека.
Оба индейца поставили крестики против своих имен, получили приглашение явиться завтра вместе с остальными жителями поселка, дабы засвидетельствовать дальнейшие события, и были отпущены восвояси.
Деннину освободили руки, чтобы он мог подписать свою исповедь. Потом в комнате воцарилось молчание. Ганс беспокойно шагал из угла в угол. Эдит тоже было не по себе. Деннин лежал на спине, глядя вверх, на обомшелые балки потолка.
— Да, теперь я должен искупить свой грех перед Богом, — пробормотал он и, обернувшись к Эдит, попросил: — Почитай-ка мне еще из той книги. — Потом добавил шутливо: — Глядишь, проклятая койка не так будет впиваться в бока.
День выдался ясный, морозный, когда они повели Деннина на казнь. Термометр упал до двадцати пяти градусов ниже нуля, ледяной ветер, забираясь под одежду, пронизывал до костей. Впервые за все эти месяцы Деннин встал с койки. Его мускулы так долго находились в бездействии, тело так отвыкло от стоячего положения, что он едва держался на ногах: его шатало из стороны в сторону, он то и дело спотыкался и все норовил ухватиться связанными руками за Эдит.
— Ну прямо как пьяный, — посмеивался он, а минуту спустя сказал: — Ух, и рад же я, что все кончилось. Эта проклятая койка чуть меня не уморила.
Когда Эдит надела ему шапку и опустила наушники, он рассмеялся и спросил:
— Зачем это?
— На улице мороз, — ответила она.
— И бедный Майкл Деннин может отморозить уши? А разве через десять минут ему не будет на это наплевать? Перед последним страшным испытанием Эдит напрягла всю свою волю, стараясь держать себя в руках, однако слова Деннина нанесли тяжелый удар ее самообладанию. До этой минуты она жила как во сне, в каком-то призрачном, нереальном мире, но высказанная им грубая правда заставила ее прозреть, и все происходящее предстало перед ней в новом свете. Ее волнение не укрылось от Деннина.
— Я кажется, расстроил тебя своими дурацкими словами, — сказал он с раскаянием. — Я пошутил, ей-богу. Сегодня великий день для Майкла Деннина, и он весел, как жаворонок.
Он принялся бодро насвистывать, но скоро свист оборвался на довольно унылой ноте.
— Жалко, священника нет, — задумчиво проговорил он, но тут же добавил поспешно: — Ну, да Майкл Деннин — старый солдат, ему не к лицу вздыхать о перине, когда время идти в поход.
Пленник был так слаб и так отвык ходить, что порыв ветра чуть не опрокинул его навзничь, как только он шагнул за порог. Ганс и Эдит шли по бокам, поддерживая его с двух сторон, а он отпускал шутки, стараясь их приободрить. Лишь на минуту стал он серьезен, когда, оборвав себя на полуслове, принялся объяснять, как переправить его золото матери в Ирландию.
Поднявшись по отлогому холму, они вышли на прогалину между деревьями. Здесь, расположившись полукругом на снегу вокруг перевернутой вверх дном бочки, собрались все индейцы во главе в Негуком и Хэдикваном. Весь поселок, вплоть до грудных детей и собак, явился поглядеть, как белые люди будут вершить свой закон. Неподалеку на растопленном кострами снегу виднелась неглубокая яма, которую Ганс вырубил в мерзлой земле.
Деннин деловито все осмотрел: могилу, бочку, веревку, перекинутую через сук; проверил толщину веревки и крепость сука.
— Молодец, Ганс! Приведись мне готовить это для тебя, я, верно, не мог бы сделать лучше.
Он громко рассмеялся своей шутке, но мертвеннобледное лицо Ганса было угрюмо и неподвижно, — казалось, лишь трубы страшного суда могли бы вывести его из этой каменной неподвижности. Ганс крепился, но ему было тяжело. Только сейчас понял он, как это трудно — отправить своего ближнего на тот свет. Эдит поняла много раньше, но это не облегчило ей задачи. И сейчас она боялась, что у нее не хватит сил выдержать до конца. Ее то и дело охватывало непреодолимое желание заплакать, закричать, упасть на снег, зарыться в него лицом или броситься бежать — все бежать и бежать, через лес, куда глаза глядят… Только огромным напряжением всех своих душевных сил могла она заставить себя прийти сюда, держаться прямо, делать то, что было нужно. И все время она мысленно благодарила Деннина, видя, как он старается ей помочь.
— Подсади-ка меня, — сказал Деннин Гансу и взобрался на бочку.
Он наклонился вперед, чтобы Эдит было легче накинуть ему петлю на шею, потом выпрямился и ждал, пока Ганс укрепит веревку на суку у него над головой.
— Майкл Деннин, хочешь ли ты сказать что-нибудь? — звонко и отчетливо спросила Эдит, хотя голос ее дрожал. Деннин потоптался на бочке, смущенно глядя себе под ноги, как человек, впервые в жизни собирающийся произнести речь, и откашлялся.
— Я рад, что с этим будет покончено, — сказал он. — Вы поступили со мной по-христиански, и я от души благодарю вас за вашу доброту.
— Да примет Господь Бог душу раскаявшегося грешника! — сказала Эдит.
И, вторя ее звенящему от напряжения голосу, Деннин глухо проговорил:
— Да примет Господь Бог душу раскаявшегося грешника.
— Прощай, Майкл! — крикнула Эдит, и в этом возгласе прорвалось ее отчаяние.
Она всем телом налегла на бочку, но не смогла ее опрокинуть.
— Ганс! Скорей! Помоги мне! — слабо крикнула она.
Силы оставляли ее, а бочка не поддавалась. Ганс поспешил к ней на помощь и выбил бочку из-под ног Майкла Деннина.
Эдит повернулась спиной к повешенному и заткнула уши пальцами. Затем она засмеялась — резким, хриплым, металлическим смехом. Ее смех потряс Ганса: страшнее этого он еще ничего не слышал. То, чего так боялась Эдит Нелсон, пришло. Но даже сейчас, когда тело ее билось в истерике, она ясно отдавала себе отчет в том, что с ней происходит, и радовалась, что сумела довести дело до конца. Покачнувшись, она прижалась к Гансу.
— Отведи меня домой, Ганс, — едва слышно вымолвила она. — И дай мне отдохнуть. Дай мне только отдохнуть, отдохнуть, отдохнуть…