Непобежденные
Шрифт:
– - Не знаю, о чем вы говорите, -- отвечает бабушка.
– - Никаких мулов у меня нет, кроме этой упряжки.
И зовут меня Роза Миллард. Я еду к себе домой, в окрестности Джефферсона.
Офицер засмеялся; сидит в седле и зло смеется.
– - Значит, вот как вас по-настоящему именовать? Так, так, так. Заговорили, значит, правду наконец. Ну-ка, отвечайте, где эти мулы и где все те спрятаны, которых вы у нас до этого украли.
И тут Ринго подал голос. Они с Эбом Сноупсом и мулами свернули в лес направо от дороги, но сейчас голос раздался слева.
– - Эй, на дороге!
– - орал Ринго.
– - Один убегает, отвязался! Наперерез заходите!
Этого было довольно. Солдат бросил лучину, офицер крутнул
– - Двоим остаться здесь!
Возможно, каждый из солдат подумал, что остаться приказали двум другим кому-то, потому что зашумело, затрещало так кустарником и ветками, точно циклон пронесся, и остались только мы с бабушкой в повозке, как раньше, до коней и криков.
– - Слезай, -- сказала бабушка, сама поспешно спускаясь наземь.
– - А упряжку и повозку им бросаем?
– - сказал я.
– - Да, -- сказала бабушка.
– - Предчувствовала я с самого начала.
В лесу не было видно ни зги; мы шли ощупью, я держал бабушку под локоть, помогая, и рука ее казалась карандашно тоненькой, но не дрожала.
– - Достаточно уже отошли, -- сказала она.
Я нащупал колоду, мы сели. За дорогой, вдали, было слышно их -- слепой треск сучьев, крики, ругань.
– - И упряжки лишились, -- сказала бабушка.
– - Зато у нас девятнадцать новых, -- сказал я.
– - С ними будет двести сорок восемь.
Мы, казалось, долго просидели так на колоде в темноте. Потом янки вернулись, слышно стало, как лошади, круша кусты, выезжают на дорогу, как офицер ругается. Тут он обнаружил, что в повозке пусто, и обложил крепчайше и бабушку со мной, и двух солдат, каким велел остаться. Повозку повернули кругом -- офицер все продолжал ругаться -- и уехали. Затихли вдалеке. Бабушка встала, мы ощупью вернулись на дорогу и пошли обратно -- домой. Шли, шли, потом я уговорил бабушку передохнуть; сидя на обочине, мы услышали -- едет тележка. Поднялись на ноги, Ринго увидел нас, остановил мулов.
– - А громко я кричал. Правда?
– - сказал Ринго.
– - Правда, -- сказала бабушка. Потом спросила: -- Ну, что?
– - Порядок, -- сказал Ринго.
– - Я велел Эбу Сноупсу прятать всех в Хикагальской низине до будущей ночи. Только вот этих двоих запрег.
– - Мистеру Сноупсу, -- поправила бабушка.
– - Ладно, -- сказал Ринго.
– - Залазьте -- и едем домой.
Бабушка стоит, не садится; я понял почему -- еще прежде, чем она спросила:
– - Где ты взял эту тележку?
– - Одолжил, -- ответил Ринго.
– - Там янков не было, так что обошелся без писания бумаги.
Мы сели. Тележка тронулась. Едем. Мне казалось, уже вся ночь прошла, но по звездам я увидел, что еще и полуночи нет и задолго до зари будем дома.
– - Вы небось выложили янкам, откуда мы и кто, -- сказал Ринго.
– - Да, -- сказала бабушка.
– - Тогда, выходит, подводи черту, -- сказал Ринго.
– - Что ж, худо-бедно двести сорок восемь голов оприходовали.
– - Двести сорок шесть, -- сказала бабушка.
– - Упряжку они отняли.
2
Вернулись домой за полночь; наступило уже воскресенье, и когда мы пришли утром в церковь, то народу там никогда еще столько не было, хотя Эб Сноупс пригонит новых мулов только завтра. Значит, подумал я, каким-то образом они прослышали о том, что случилось ночью, и тоже, как Ринго, знают уже, что дело кончено и надо подводить черту и подытоживать. Мы припозднились, потому что бабушка подняла Ринго на рассвете и заставила вернуть прежде тележку туда, где он ее взял. Так что в церкви нас уже все ждали. Брат Фортинбрайд встретил нас на пороге, и все повернулись на скамьях лицом к бабушке -- старики, женщины, дети и человек двенадцать негров, теперь бесхозяйных, -- в точности как отцовы гончие повертывались, бывало, к отцу, когда он входил к ним. Мы прошли к нашей скамье. Счетную книгу унес Ринго на негритянскую галерку; обернувшись, я увидел, что книга лежит там на перилах и он облокотился на нее.
Мы сели на скамью нашу, как до войны с отцом садились; бабушка села строгая, пряменькая в своем ситцевом воскресном платье, в шали и шляпке, которую ей год тому назад дала носить миссис Компсон; пряменькая и тихая, и на коленях держит, как всегда, молитвенник, хотя вот уже почти три года, как у нас не служат по-епископальному. Брат Фортинбрайд -- методист{30}, а остальные каких оттенков христианских, не знаю. Прошлым летом, когда мы вернулись из Алабамы с той сотней мулов, бабушка кликнула всех мелких фермеров, послала им весть на холмы, где они живут в лачугах на земляном полу, хозяйствуя без рабов. Раза три или четыре пришлось ей повторить свой клич, но наконец все явились -- мужчины, женщины, дети, а также дюжина негров, не знающих, что делать с внезапно обретенной волей. Наверно, из этих фермеров иные тогда и церковь с галереей для рабов впервые увидели, где в высоком сумраке сидели Ринго и те двенадцать и где нашлось бы место еще для двухсот; а бывало, отец тоже сидит рядом с нами, а за окном, под деревьями, полно экипажей с соседних плантаций, и у алтаря в епитрахили{31} доктор Уоршем, и на каждого из белых, сидящих внизу, приходится десяток черных на галерее. А когда в то первое воскресенье бабушка при всех опустилась на колени, то и коленопреклонение в церкви они тоже, наверно, в первый раз увидели.
Брат Фортинбрайд не был пастором. Он был рядовым у отца в полку, и в первом же бою его тяжко ранило -- посчитали даже, что убило; но, по его словам, к нему сошел Христос и сказал: "Встань и живи" {32}, -- и отец отправил его домой умирать, но он не умер. Говорили, у него совсем желудка не осталось, и все думали, что пища, какую нам приходилось есть в 1862-м и 1863 годах, доконает его, тем более что для него и стряпать было некому -сам собирал дикие травы по канавам и варил себе. Но он выжил -- может быть, и впрямь Христом спасенный. И когда мы вернулись с мулами, серебром и продовольствием и бабушка кликнула клич всем нуждающимся, то брат Фортинбрайд словно тут же из-под земли вырос, а холмяную бедноту он всю наперечет знал как свои пять пальцев; так что, возможно, он и прав был, говоря, что Господь Бог создал его с прямым расчетом на бабушку, а бабушку -- с расчетом на него. И у алтаря, где стоял, бывало, доктор Уоршем, служил теперь брат Фортинбрайд, скупо и негромко говоря о Боге, и скулы на лице его, казалось, вот-вот прорвут тощую кожу, а волосы обкорнаны кое-как им самим, а сюртук давно позеленел, и заплаты коряво нашиты -- одна из зеленой юфти, а другая из палаточного брезента со штемпелем "США", еще не стершимся. Проповедь говорит он всегда кратко; о конфедератских наших армиях теперь уже сказать почти что нечего. Бывают, видно, времена, когда и у проповедников кончается вера в то, что Бог переменит свое начертанье и дарует победу, -- когда силы иссякли и поздно уже побеждать. Брат Фортинбрайд сказал лишь, что победа без Бога есть насмешка и призрак, а с Богом и поражение не есть поражение. Затем умолк, и вместе с ним стояли -- в одежде из дерюги и мешков -- старики, женщины, дети и дюжина негров, ошарашенных волей, и глядели на бабушку -- уже не как на отца гончие, а как на Люша, когда он вносит корм, -- и брат Фортинбрайд сказал:
– - Братья и сестры. Сестра Миллард хочет воссвидетельствовать нам.
Бабушка встала. Она не вышла к алтарю, осталась у скамьи -- в своей шали, в шляпке миссис Компсон и в платье, которое Лувиния стирает и отглаживает каждую субботу, и с молитвенником в руке. На нем вытиснены ее имя и фамилия, но позолота стерлась с букв, и прочесть их можно, только проведя по ним пальцем. Глядя прямо перед собой, она сказала негромко, как брат Фортинбрайд:
– - Я прегрешила. Прошу всех помолиться за меня.